Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые,казалось, грозили расплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившегопо ступеням балкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет,разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огняпревратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицопрокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражаетнетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие вкрасной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли ипеску, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.

Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазамипрокуратора стала редеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья большене трещали и не падали. Удары грома и блистания становились реже. НадЕршалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновеннаясерая арьергардная туча. Грозу сносило к мертвому морю.

Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, ишум воды, низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, покоторой прокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконецзазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей навосток, появились синие окна.

Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенькогодождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотаниенескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо егооживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через тусамую площадь, где был объявлен приговор.

Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепаньено лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокураторвытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость.

Между двух мраморных львов показалась сперва голова вкапюшоне, а затем и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это былтот самый человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненнойкомнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играяпрутиком.

Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада,вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятнымголосом:

– Прокуратору здравствовать и радоваться. – Пришедшийговорил по-латыни.

– Боги! – воскликнул Пилат, – да ведь на вас нет сухойнитки! Каков ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь,сделайте мне одолжение.

Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, сприлипшими ко лбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливуюулыбку, стал отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничемповредить.

– Не хочу слушать, – ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этимон вызвал прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затемнемедленно подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы, переодеться,переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему к прокураторупонадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе в сухихсандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженными волосами.

В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти иутонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокураторомгороду и золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь,голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья,клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, настоле дымилось мясо.

– Я слушаю приказания прокуратора, – сказал пришедший,подходя к столу.

– Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьетевина, – любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.

Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красноевино. Другой слуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашупрокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел,Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя.Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым иопрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенногоцвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудноустановить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражениедобродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манерапришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держалпод прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда вщелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гостьпрокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняяпоблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость широко открывал веки ивзглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстроразглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалосьодно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочки, и в нихначинало светиться добродушие и лукавый ум.

Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимымнаслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусокмяса.

Насытившись, он похвалил вино:

– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?

– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор.

Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть,объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Обаобедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокураторпроизнес громко, поднимая чашу:

– За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой илучший из людей!

После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства,оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг иостался со своим гостем один под колоннадой.

– Итак, – заговорил негромко Пилат, – что можете вы сказатьмне о настроении в этом городе?

Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада,внизу, догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.

– Я полагаю, прокуратор, – ответил гость, – что настроение вЕршалаиме теперь удовлетворительное.

– Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?

– Ручаться можно, – ласково поглядывая на прокуратора,ответил гость, – лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.

– Да пошлют ему боги долгую жизнь, – тотчас же подхватилПилат, – и всеобщий мир. – Он помолчал и продолжал: – Так что вы полагаете, чтовойска теперь можно увести?