ученик музыканта – прокаженного как и не слышал (или слышать его перестал – бесконечно давно); Орфей – всё косился за свою спину, где арфа всплакивала крылами; Орфей даже скалиться начал, как конь окрылённый (поменявший природу и ставший Пегасом) – кто посмеет такого объездить? Кто сумеет поэта испугать миротворением?

И тогда прокаженный безразлично сказал:

– Ты не имеешь терпения. Ты тороплив.

– Ну и что! Коли терпения нет у меня, то и меня у терпения нет: пусть и дальше терпение без меня обойдется, как до сих пор обходилось.

Прокажённый согласно (что вверху, то и внизу) покивал, саркастически кивки сопроводив ещё одним «но»:

– Вам (взаимно с терпением) – обойтись друг без друга? Ты безответствен и не умно’ персонифицируешь – как и все человечики: добродетелью и справедливостью (сиречь, «дике») не отличаясь – ты не жаждешь-таки впасть в несчастье (но – не знаешь, как наверно его избегать).

– Что есть это вечное «но»? – спросил у Зверя ученик музыканта; вопрос, на который бессмысленно отвечать – он сам за себя отвечает: потому (опять и опять) – Зверь достойно ответил

– Что есть «но»? Дно без дна – нота до, не ставшая альфой. Наш с тобою аид (из которого – тебе предстоит не вывести женщину); такой мой ответ хоть немного тебя вразумил?

Орфей тщился осмыслить; но – прокажённый не ждал (от него) осмысления:

– Хорошо же, теперь я солгу для тебя настоящую смерть. Такую, какой даже во сне не сумеешь увидеть.

Вновь флейта взлетела к тряпице, скрывающей гниль; но – теперь флейта-тростинка не стала перекидываться в музыку; она словно бы вспомнила (прежде как будто не знала), что иные порывы к прекрасному – не только побег от всего безобразного!

А ещё и побег от прекрасного – к большему: потому – флейта стала прекрасное ткать из очевидного (царского) величия: и накатило на Орфея настоящее марево! Причём – в этом сне, в котором (на этот раз) пришлось ему пробудиться, он уже не был учеником музыканта Орфеем; но – стал царем Гильгамешем.

Он увидел (глазами царя), как взошло над Уруком Черное Солнце; причём – оно взошло и здесь, на берегу маленькой (местной) псевдо-Леты; Орфей его даже увидел; но – не глазами, а душой.

Причём не «сейчашней» душой – а той самой, которой ему в будущем следовало бы (как бы не оборачиваясь) следить за тенью Эвридики: тогда бы «настоящий» Орфей её действительно бы не потерял; но – огласитесь, это ведь совсем невозможно: найти должное (Эври-дике).

Ведал о том царь Гильгамеш; а теперь и Орфей – (пробуждаясь в царе) начинал в это верить; но – во что именно? Что глаза не есть высшая сила ума! Потому – ум Орфея становился душою Орфея и готовился к бою (за душу души).

Глазами царя Орфей оглядел свои царские руки, что сдавили чашу с вином: сначала плеснуло вино, потом сплющилось золото, потом – царь прочь от себя отбросил (бы) жалкий окатыш; но!

Было на царе одеяние царское; но – ученик музыканта Орфей его скинул (как сухую змеиную кожу): минуло время одежд и личин! Орфей представал сам собой – пришло время не бессмертия даже, а того единения тела и духа, что было всегда.

А в Уруке нашёл себе царь Гильгамеш (Орфея в себе не заметив) врага – по себе; настоящего – словно бы вровень всему мирозданию; понял царь, что доселе он жил без страдания: и в старении, и без старения – жил и за гранью, и вовсе не занимался стиранием граней между божеским и человеческим.

Значит – вовсе не жил человек Гильгамеш, а (всего лишь) страдал – что же, теперь человечек узнал (узнавать и страдать суть одно), что такое страда! Итак (там, в Уруке) – человек Энкиду (сооружённый из Зверя блудницей Шамхат) встал напротив Орфея (который гнездился в царе); но зачем?

Не затем же, чтобы равный царю Энкиду вывел Орфея из аида земного царства? Нет! Всего лишь затем, чтобы сплясать с царём танец искусства и смерти.

Где-то «там и тогда» (которое далеко впереди – на берегу маленькой Леты) Орфей закинул за спину сразу обе руки и взял в них крыла своей арфы; тогда и царь Гильгамеш (где-то «там и тогда» – которое далеко позади, на дворцовой площади Урука) выпрямился во весь свой огромный рост.

Причём – навстречу тому, кто грозил мировой катастрофой всему его миротворению; но – вполне может статься, что «это» сам Гильгамеш восставал против себя самого!

Быть может – только мнится царю (за плечами которого арфа): что он берёт крылья арфы «своими» руками; нет ни «своего, ни «чужого» – всё здесь только дике или гибрис (наивозможное должное и непоправимая гордыня); «так» ступая и «так» поступая – по царски вышел Орфей на дворцовую площадь, где его поджидала судьба.

Чтобы (именно там) ответить за царскую жизнь.

Энкиду – вышел следом и встал напротив. Он – тоже был обнажен и тоже крылами плеч раздвигал берега летейского свода небес: его тело переливалось (само в себе) как текучий гранит! Оно источало гранитную силу; причём – тёмен был его лик; но – на лике Орфея лежал-таки солнечный отсвет.

Окинул Орфей своим взглядом своего Энкиду: Гильгамеш, что таился в Орфее (или наоборот), тотчас отметил в противнике особое сходство с собой! Однако ни царь (отдавший Зверю блудницу), ни Орфей (ученик музыканта) этому сходству с собой удивляться не стали: что вверху, то и внизу – потому они оба сделали жест равновесия.

И тотчас бойцам принесли по тяжелой секире.

Энкиду – бывший Зверь, что явился блудницу навсегда (ибо плоть их отныне – едина) отделить от царя; Энкиду – бывший Зверь, что оружие принял и (первым делом) на царя покосился; но – потом всё же бросил взгляд на секиру! В его грозной деснице показалась она совершенно(й) «ничтожною» флейтой.

Орфей (в Гильгамеше) улыбнулся ответно и (во всём) поступил точно так же; но – о разбитое зеркало, где ты «разбито»? Ты и в Элладе, и в Уруке, и в Санкт-Петербурге; вопрос: навсегда ли?

Казалось – сейчас и решится: не стало ни «общего» времени, ни прочих