составился в божика именем Охлос (словно бы вочеловеченный Хаос); охлос – тоже хотел себе блудни: ей, не знавшей ни зла, ни добра, должны быть близки пожелания толп.

Энкиду (а вослед – так же и прокаженный) согласно кивнул:

– Бой – не только до смерти. И (не только) – после неё! Бой идет – за неё, – сказал он, кивнув на блудницу (сыграл словесами – хотел поглумиться по царски); но – лишь лютую правду сказал.

А потом безразлично отстранился и плечами (колыхнулись Сцилла с Харибдой) повел:

– Смерть и она – суть не то чтоб различны: они несовместны – она попросту смерти не знает, – сказал царь, и Слово его было Дело.

Энкиду – в свой черёд отстранился и тоже (колыхнулись Сцилла с Харибдой) плечами повел:

– Ведомо ли тебе, царь, что сейчас мы с тобой сотворяем? Мы с тобой совершаем предание (поколениям, что после придут): ты желаешь зверей обращать, я – оставить себе естество! Мы с тобой составляем предание о ней; но! Не (отдельно) из толп или воинов, и не из жрецов (из бессчётных песчинок сердец) – мы его оставляем единым; ибо она – единственна.

Теперь уже царь (ибо новое слово становится новым делом) ничего не ответил и просто молча сказал ему:

– Да, единственна; но – я готов заплатить тебе цену предания.

А в ответ ему – другое молчание: как бы само недотворенное Мироздание промолчало вместе с Энкиду; Мироздание – словно бы остановилось в своих бесконечных повторах и опять и опять стало готово узнать себе лютую цену!

И опять была тишина, и опять было очерчено посреди (и внутри) той тишины молчание; но – на сей раз они (тишина, что чревата молчанием, и молчание, что превыше любой тишины) становились иными – и не остановились, и совсем уже (словно бы «всё изменили и изменили всему»).

Но и это уже было: тишина была – как волна «всех» морей, тишина была – «всем»; Одиссей, вечный странник морей и бессчётных дорог Вечный Жид, когда бы узнав о себе подобное – Одиссеем быть перестал бы, узнав, что всё волшебство его странствий – не более бусины четок.

Но ведь он (царь Одиссей) есть само воплощение (персонификация) странствий; ведь он, царь Одиссей, есть персонификация сошествия к мертвым; ведь он (царь Одиссей) и сам ставший преданием, признал бы – его странствия не были жизнью живой! Он (всего лишь) бродил меж иллюзий.

Через (не)многие тысячи лет, когда поэты – станут (почти) людьми, когда (почти) низойдут от Первородных (дарующих имена) начал и станут заняты лишь ремеслом; когда их странствия и даже сошествия к мертвым – тоже станут (почти) мёртвою жизнью; тогда и придёт время той мировой катастрофы (когда Чёрное Солнце взошло над Санкт-Петербургом).

Но ведь катастрофа (всего лишь) – почти совершилась; стало ясно, что альфа (почти) – так и останется нотой до в обветшавшей мировой гамме; отчего же я веду эти (нигде – ни в прошлом, ни в будущем) недозволенные речи?

А потому лишь, что я поэт и всегда веду речь – за руку, а себя – за язык; но – оттого-то я и чту того пьяного поэта (что на мосту между мирами); того самого – который-таки умел переругиваться и со всем питерским дождиком, и с каждою отдельной его каплей.

И сам в этот миг становился каплей дождя – упавшего вверх. Потому (сейчас) – то есть через многие тысячелетия (в прошлое, а не в будущее) почтим того поэта, почти замершего на мосту между миров; но!

Он (поэт) – может стать мифом, а может и не стать; а вот вам – которым преданием не быть (почти никогда) – скажу: (не) поклонитесь преданию! Разве что слова мои ничуть не отменит и другой правды: вам, которым преданием не быть (почти никогда) – (не) поклонитесь преданию.

Пусть будут и поклонение ваше, и не-поклонение – гордыми; но – отвечайте: за-чем?

А затем лишь, чтобы отказаться от гордости. Познать величие каждого экзи’станса; но – ещё и понять, что нет никакого величия.

Ибо и то, и другое суть страда, суть горькое страдание и тщетное старание (результатом которых оказываются старение и распад); а со-страдание есть плоть Мироздания; а смирение гордости суть его волшебство; но – которое (посреди недотворения) не отменяет ни старения, ни распада.

Тогда царь по царски сказал:

– На что мне предание – без этих людей, без порассыпавшихся на частицы (корпускулы личности) толпы? – и кивнул, указав, на толпу; царь кивнул на жрецов и на воинов и различия не сделал; царь по царски взглянул на толпу!

Быть царем означает – «не быть» эхом, составленным из причитаний и чаяний (сиречь – от-чаяний); «не быть» эхом, отразившимся от безразличного свода небес – (почти) означает первое наилучшее Помянутое Ильёй а «Атлантиде»: быть «никем», не существовать, не быть вовсе (а второе наилучшее – скоро умереть); но – ничуть не отменит другой лютой правды:

Быть царем означает – «быть» сутью царя, быть душою души (даже) всей этой порассыпавшейся на корпускулы толпы; потому – царь по царски вгляделся в толпу и увидел её (совокупную) душу; он так же по царски взглянул на воинов и на жрецов; но – не увидел он смерти, что пылилась под ногами босоногой толпы, под сандалиями жрецов и воинскими сапогами

Царь себя одного полагал попирающим смерть.

Потому – не увидел он девушки-смерти (что по женски затерялась в толпе); той самой (одновременно и прекрасной, и неприметной), что (в прошлом будущем) уже разговоры говорила с Ильей; но – нет для смерти времён; потому – вместо смерти царь увидел блудницу Шамхат.

Была она почти такой же, как в Санкт-Петербурге; даже в ипостаси блудницы была она прекрасна и казалась некасаема – как красивая стрекоза, что замерла перед красивым Богом.

Всё «её» – было только «её»: всё так же была она среднего роста и, как и прежде, звеняще стройна и (как и прежде) звеняще и непреклонно опасна; ещё – представала Великой Блудницей: не аскезой, а страстью обещала она повести за грани реальности (увести за жизнь и из жизни).

Но мы не пойдем за грань: