– Что?… Николай Петрович! Вы о ком? Ковшов?… Он же жизни не знает!

– Нет. Зря ты. Вот такие, как Ковшовы, как наши некоторые пацаны молодые, Шаламов, Малинин, Курасов был…

– А чего же вы его отдали?

Игорушкин развёл в бессилии руки – виноват, сказать нечего. Но они как раз знают, что делают… И молодцы, что зряче это делают!..

– Плохо всё это кончится.

– А это уже наша с тобой забота.

– Я бы всё-таки пригласил Ковшова…

– На ковёр?

– Ну… Ковёр не ковёр… Поговорил бы с ним. Молодые, они ещё не понимают. Негибкие. У них не накопилось ещё. Не успело. Они взаправду верят.

– Я его помощника уже приглашал.

– Кого?

– Помощника. Ерёменко. Забыл, наверное?

– Что же он? В курсе событий?

– Он проверку всю проводил.

– Вот как!

– Фуфловый миллион-то в районе пытались сделать. И в области. Соответственно. Любой ценой. На приписках. С помидорами совсем потеха. Ну а на приписках и звезда Героя получится. Он и сам такого не пожелает. Откажется.

– Хайса?

– Боронин.

– А зачем нам решать за них?

– Не пожелает такого ордена Боронин. Дело уже получило огласку. А кому такая слава нужна?

– Николай Петрович, вас не изменить.

– А я и не желаю.

«Сам»

В обкоме словно вымерло.

В коридорах темновато, никого, понурая, настороженная тишина. И за окнами погода подстать: пронизывающий холодный ветер и зарядивший с ночи проливной дождь вперемежку с мокрым снегом хлещет почём зря. Обычно с утра оживление, шумно на первом этаже, не без шуток среди сослуживцев в дверях, а тут – вбежал, чертыхаясь про себя, очередной скукожившийся, попрыгал, отряхнулся и мышкой незаметно к себе на этаже. Ни слова – ни полслова.

Павел Александрович, как всегда, аккуратно, не торопясь, долго притоптывает, приводит себя в порядок у входных дверей в тамбурочке, стряхивает величественный чёрный зонт, пыхтит с широкополой шляпой такого же цвета, наконец, переведя дух, поднимается к себе. В приёмной позволяет заботливой Дине Яковлевне принять с него тёмное плащ-пальто и, приглаживая влажной ладошкой волосы, спрашивает:

– Сам?

– У себя Леонид Александрович.

– Кто?

– Один пока.

– Как?

– Не спрашивал вас.

– Тогда давайте-ка, любезная Дина Яковлевна, погреемся чайком горяченьким.

Ольшенский задумчиво улыбается и опускает глаза. Это у него в привычке. Он давно, – кто сейчас помнит? – как стал вторым секретарём обкома, однажды поймал это выражение лица, оно многозначительно и загадочно, поэтому впечатляет, а это удобно. Помогает, когда выступаешь на бюро или с докладом на трибуне, в важном разговоре с народом да и вообще. Со временем выражение это вошло в обыденность, и, когда он замирал в паузах, от него ждали этого философского озарения.

– Разверзлись небеса! – произносит он наконец. – Что творится! Зима, зима-матушка на носу… А рано! А? Рано, Дина Яковлевна…

Он уходит к себе, погрузившись в переживания. Секретарша заносит, бережно ставит на салфетку чашечку в блюдце (все в обкоме обходятся стаканами в мельхиоровых подстаканниках, Ольшенскому – фарфор), кладёт слева газетки, справа папку с бумагами. Он благодарит её кивком.

– Я приглашу.

Дверь закрывается.

Что же? Он оглядывает стол. Сегодня день обычный. Заканчивается неделя, и всё бы ладненько, но к вечеру ему читать лекцию. Идти рядом. Дому политического просвещения, когда строили, красное место нашли…

Он деликатно, осторожненько берёт четырьмя пальчиками чашку с чаем, дует на него, оттопырив мизинчик, не скрывая удовольствия, делает первый, самый вкусный, глоток.

Красному дому – красное место! В самом центре города. На том же бугре, где в доме бывшего царского губернатора и обком с облисполкомом; только втискивать пришлось, чуть кинотеатр древний с пальмами не повредили. Но обошлось. Зато близко. Рукой подать.

Он бы не прочь вообще учёбу эту в самом обкоме так и проводить. По-старому… В родном доме, как говорится, и стены… Идеология всё же! Но Леонид Александрович враз пресёк его попытку: «построили, значит, покончить у себя с посиделками в кабинетах», «сектантством попахивает», «к народу надо идти». Он не против, но последнее время потерял интерес к пешим прогулкам. В кабинете не только уютно, но и спокойнее, а на улице порой узнают. Раньше, когда выйдешь вечерком на Советскую… улицей несбывшихся надежд её почему-то называли, по-видимому, из-за фланирующего пожилого в основном люда; так вот, выйдешь бывало, отовсюду улыбки застенчивые, поклоны, приветствия, пожелания, а сейчас?…

Павел Александрович отпивает ещё глоток, чувствует, как тепло распространяется по организму, слегка продрогшему под холодным дождём.

А теперь на улице встречается порой такая оторва, что и не знаешь, как выбраться из толпы, вопросов сыпят кучи! Специально у подъезда караулят? И его, и других. И Леонид Александрович не раз уже ему жаловался…

И вопросы-то какие! Раньше за эти бы вопросы!.. И почему это не так? И того нету? А это зачем? Откуда всё знают? На полках в магазинах действительно жрать нечего – шаром покати. Но у нас же консервы рыбные не переводятся и овощные. Съездили бы они, эти горлопаны, в Рязань или в Сызрань! И кто виноват? Он? Второй секретарь отвечает за то, что в голове крестьянина, а не почему тот ни мяса, ни молока в достатке не продаёт. За руки и ноги крестьянина пусть Бадичева терзают. Тот сельским хозяйством в области командует…

Павел Александрович совсем морщится, чай остыл, потерял вкус от безрадостных его рассуждений.

Последнее время ему и лекции перестали нравиться.

Народ, или, как его в Доме политпросвещения умники приловчились называть, электорат, пошёл ушлый. Другие лекторы лыбятся, им чего не млеть – у них слушатели сплошь директоры и другой солидный руководящий контингент. Они или спят, или газетки читают, чтобы не спать. А у него на лекциях особый отряд – секретари первичных партийных организаций. Он сам в своё время напросился. Поближе к народу примечталось быть. И, как Александр Матросов грудью на амбразуру, так он на эту драчливую аудиторию. Только не рассчитал силёнок. С его ли здоровьем? Народ попался сплошь злобный и крикливый. А главное – на слово не верит. Ему примеры подавай. И знают будь-будь! Он как-то совершенно в дурацкую ситуацию вляпался. Культ Сталина обсуждали. Он, как всё последнее время, осторожненько закрывать начал тему, заговорил о военных заслугах Иосифа Виссарионовича, о Сталинграде. А им палец в рот не клади – они сразу пакт Риббентропа вспомнили, о начале самой войны загалдели, о захвате Польши, туда-сюда… Ну, что ни слушатель – каждый тебе Жуков или ещё хлеще! Тогда он поближе к своей теме – идеологии – перепрыгнул; мол, сам не воевал, а интересовался военной политикой