Пока Вольфганг и Германн, наши вооруженные охранники, ставили лошадей на конюшню, мы пошли на встречу с Дитрихом. Он тоже очень обрадовался встрече – но я, по крайней мере в первое время, молчала. Поскольку Дитрих жил в доме своего учителя, книгопечатника Шенспергера, Орландо, недолго думая, пригласил его в трактир в Лехфиртеле, оживленном ремесленном квартале Аугсбурга. По пути туда я всякий раз вздрагивала, когда кто-то с любопытством смотрел на меня, а когда неподалеку от трактира нам повстречался худощавый старик-монах, я и вовсе спряталась в подворотне.

До ужина Орландо не развеивал заблуждение своего друга, будто я юный монах-доминиканец по имени Иоганн. И только за второй кружкой пива Дитрих удивленно заметил:

– Так странно – твое лицо почему-то кажется мне знакомым, брат Иоганн.

И тогда Орландо расхохотался – какой же у него был чудесный заразительный смех.

– Ну и ну! Наконец-то ты догадался!

Мне хотелось посмеяться вместе с ним, но я смогла только улыбнуться, настолько я устала и от поездки, и от обуревавших меня чувств. К тому же я еще не оправилась от времени, проведенного в заточении. У меня ломило мышцы и болела голова, да и жара последних дней давала о себе знать. Время от времени мои руки начинали дрожать. К ужину нам подали вкуснейший чечевичный суп с салом, но я не смогла съесть и ложки.

– О чем догадался? Кто этот монах? – опешил Дитрих.

Хотя в переполненном зале трактира царил шум и никто не обращал на нас внимания, Орландо перешел на шепот и рассказал Дитриху, чем вызван такой мой маскарад. И только о нашей с ним любви он умолчал, ограничившись тем, что Симон попросил его доставить меня в Венецию в целости и сохранности.

Выслушав эту историю с открытым ртом, Дитрих выдохнул:

– Так значит, никто в Аугсбурге не должен знать, кто она?

– Именно так. Прихвостни этого инквизитора могут добраться и сюда. Я могу на тебя положиться?

– Безусловно. Ничего себе, такой любви к ближнему своему я от моего старика не ожидал!

Лицо Орландо приобрело серьезное выражение.

– Я бы не назвал это любовью к ближнему. Это настоящая любовь, пусть и понять ее непросто… – Прикусив губу, он осекся.

Я знала: ему до сих пор тяжело смириться с мыслью о том, что он забрал жену у своего друга и наставника, сколько бы мы ни уговаривали друг друга, мол, именно этого Симон и хотел, никак иначе. Вот только… Как же нам жить дальше? Я принесла клятву пред ликом Господа, и никто не может вот так просто разорвать узы брака, заключенного на небесах.

К еде я почти не прикоснулась, потому Орландо, помолчав, спросил:

– Ты себя плохо чувствуешь?

Я жестом дала ему понять, что устала.

– Тогда пойдем домой к моей тетушке. – Орландо кивнул. – Дитрих, мы увидимся завтра и вместе напишем письмо твоему отцу.

Конечно, нельзя было сказать, что я тяжело заболела, но нам пришлось задержаться в этом швабском торговом городе на несколько дней. После того как мы на следующее утро зашли в мастерскую, где работал Дитрих, написали три письма – моему отцу в Селесту, Симону в Страсбург и Мартину в Кельн, в его новый монастырь – и вернулись домой к тете Орландо, я потеряла сознание прямо на пороге дома. Орландо и его дядя отнесли меня в кровать. К счастью, дядя ничего не заметил, потому что нам повезло: еще вчера Орландо с усмешкой вручил мне широкий отрез льняной ткани, который успел купить по дороге. «Будешь перематывать этой тканью грудь и только потом надевать тунику», – сказал он. «Что, прости? Что мне нужно делать?!»

«Ну, осторожность не помешает. В конце концов, не можешь же ты спать в рясе. Что, если кто-то войдет в спальню? И у тебя уже начали отрастать волосы, поэтому сейчас я выбрею тебе тонзуру. А главное, помни: молчи даже в спальне. У стен есть уши».

Итак, я лежала с перевязанной грудью в тунике, пока Орландо проводил по многу часов в городе: Симон поручил ему зайти к купцам Фуггеру, Мойтингу и Хохштеттеру и предложить им от его имени взять на продажу в Венецию серебряные изделия, книги и легкие товары.

Целых три дня мне кусок в горло не лез из-за нервного истощения, я мучилась в своей комнатке, спала целый день, а ночью терзалась кошмарами о пыточной и допросах у брата Генриха. К счастью, после пробуждения я почти не помнила подробностей этих снов, а тетушка Орландо и старая служанка трогательно заботились обо мне.

На третий или четвертый день моей болезни Оттилия пришла помолиться со мной. Напоив меня крепким куриным бульоном, женщина присела на край кровати.

– Мне трудно называть тебя братом Иоганном, – помолчав, сказала она. – Я уверена, что ты вовсе не монах. И не страдаешь от немоты.

Я испугалась.

– Не знаю, почему мой дорогой племянник привез тебя сюда втайне. У него, безусловно, есть на то причины. Но мне не нравится, что мне лгут в моем собственном доме. Так кто ты такая?

Я сжалась под ее пристальным взглядом. Оттилия казалась мне рассудительным и добрым человеком, и потому я решилась:

– Я не могу назвать вам свое имя, чтобы не навлечь на вас опасность. Орландо везет меня за пределы страны, потому что я в бегах. Но вы должны поверить: ничего плохого я не совершила.

– Я предполагала что-то подобное, – пробормотала Оттилия. – Ты чужой мне человек, но почему-то я тебе верю. Тем не менее ты должна понимать, что при таких обстоятельствах мы больше не можем давать вам приют, как бы мне ни было вас жаль. Завтра утром вы должны уехать.

Три дня спустя, в начале августа, мы поздним вечером добрались до Аммерталя, и передо мной во всем их величии предстали горные вершины Альп. Заснеженные пики под бледным летним небом внушали страх, но я знала: здесь меня уже не поймают. Во мне затеплилась надежда, первые проблески желания повидать мир, воодушевление, как в те минуты в Страсбурге, когда Орландо рассказывал мне о далеких городах и странах. Но в этот раз мои мечты о странствиях воплотились в жизнь.

Орландо не так рассердился, как обеспокоился из-за того, что я открылась его тетушке в Аугсбурге. Но я хотя бы не назвала цель нашего путешествия, да Оттилия и не спрашивала – прощаясь, она вообще знать не желала, что происходит.

Отдохнув один день в придорожной таверне, мы начали переход через Альпы – пешком, с четырьмя лошадьми, везущими наши вещи. К счастью, к этому моменту силы вернулись ко мне.

– Вот увидишь, сейчас, в середине лета, горы прекрасны. Нет лучшего времени для похода, – сказал мне Орландо, когда мы отправились в путь.

И он оказался прав. Чем выше мы поднимались, чем дальше вела нас тропка, тем мягче и прозрачнее становился воздух. Мы шли не спеша, а на полуденный привал останавливались на высокогорных пастбищах, где бродили серые коровы с колокольчиками на шеях. Там мы пили воду из холодных горных ручьев и дремали в мягкой сочной траве. Тут, в горах, мне уже не приходилось играть роль немого монаха, хотя я по- прежнему носила рясу и, когда к нам приближались другие путники, натягивала капюшон на голову.