Я чувствовала: с каждым шагом, удалявшим меня от дома, грусть расставания и страх преследования сменялись счастьем. Теперь я смогу начать новую жизнь с Орландо. Вольф и Германн всегда были рядом, в том числе и ночью, потому мы могли проявлять нежность друг к другу, лишь держась за руки перед сном, а ведь во мне уже давно пробудилось желание отдаться ему и с тех пор не угасало.

Холодный туман утра развеялся, когда мы миновали перевал Бреннер, и к полудню нас вновь согрело солнце.

– Когда я смогу наконец-то переодеться в женский наряд? – спросила я Орландо.

Остановившись, он рассмеялся:

– Поверь мне, я уже сам дождаться не могу, когда ты перестанешь прятаться в этой колючей монашеской рясе. Через два дня мы прибудем в Больцано. Там я куплю тебе обувь и красивое платье. И очаровательный чепец, чтобы скрыть прическу. А то ты сейчас выглядишь сome un pulcino. Как птенчик. – Он потянулся кончиками пальцев к ежику на моей голове.

– Погоди! – Я шутливо оттолкнула его руку. – Ты еще пожалеешь об этих словах, когда я не пущу тебя к себе в постель!

Краем глаза я заметила, как широкоплечий Германн, проходя мимо, ухмыльнулся.

– Найди нам место для привала на солнце, – бросил ему вслед Орландо. Подождал, пока тот отойдет, и нежно поцеловал меня в губы. – От Больцано до Венеции неделя пути. Тогда ты впервые увидишь море. Ты будешь в восторге от моего родного города, я уверен, cara mia[167].

Я подумала о городе в лагуне. Орландо так часто описывал мне Венецию, что очертания города представали перед моим внутренним взором. И вдруг, внезапно, в мои мысли закралась черная тень. В Венеции я не знаю ни души. Я не говорю на итальянском языке. Орландо собирается вести торговлю, помогая старшему брату в семейном деле, а значит, у него будет для меня не так много времени…

Взгляд его черных глаз остановился на мне.

– Почему ты так помрачнела?

– Подумала о Венеции, и мне… мне вдруг стало так беспокойно на душе. Я даже на рынке там ничего не смогу купить, я же совсем ничего не понимаю, когда говорят на итальянском.

– Ты права. Я уже думал о том, что нужно научить тебя языку. И чем раньше мы приступим к этому, тем лучше. С сегодняшнего же дня начну учить тебя венецианскому диалекту итальянского. Ты скоро на нем во сне заговоришь, – приободрил он меня. – А пока не научишься, я буду рядом, когда только смогу.

– Дело не только в этом. В пути стражники спрашивали у нас подорожные, и вы показали торговые документы Симона, а ко мне как к монаху-доминиканцу у них вопросов не возникло. Но как я буду жить в Венеции? У меня совсем нет документов, ни свидетельства о рождении, ни свидетельства о крещении, ничего.

– Ну и что? Скажем, что бумаги у тебя украли по дороге. Вот увидишь, мы без проблем получим все документы. Семья Ломбардио пользуется уважением в городе, ее представители могут избираться в городской совет. И у нас прекрасные отношения с дожем[168] и патриархом[169] Венеции.

– Но есть кое-что, чего не сможет добиться даже твоя столь влиятельная семья, – тихо произнесла я. – Мы не сможем пожениться, ведь я уже повенчана в церкви.

Орландо нежно улыбнулся.

– И этому найдется решение. Патриарх Венеции сможет ходатайствовать перед понтификом о сообщении диспенса[170] – так твой брак будет провозглашен несостоявшимся. Из-за того, что ритуал так и не был завершен. Я слышал, папа Иннокентий с большим удовольствием сообщает диспенсы, поскольку плата за них очень высока. Все это Симон уже давно со мной обсудил и даже выдал мне соответствующее поручительство, чтобы я этим занялся. Собственно, я хотел сделать тебе сюрприз, но раз уж ты об этом заговорила, знай: это в каком-то смысле подарок Симона нам на свадьбу.

Я лишилась дара речи. Каким же самоотверженным и великодушным человеком оказался Симон!

Придя в себя от изумления, я высказала свои последние сомнения:

– А ты уверен, что твой отец вообще захочет нам помогать?

– Ох, он со своими сыновьями уже ко всему привык. У нас еще не возникало ситуаций, в которых папа не мог бы разобраться и найти решение. К тому же тебе стоит помнить, что в Италии любовь – это высшая ценность. Мой отец разделяет это убеждение. Ты его полюбишь, он такой же добродушный ворчун, как и твой папа. И братья у меня замечательные, хоть и болтливы не в меру.

– Ты привезешь домой чужестранку. Едва ли твоей семье это понравится.

– Ты забыла, что моя мама была родом из Аугсбурга? К тому же немцев в Венеции очень уважают. – Остановившись, Орландо нежно погладил меня по щеке. – Скажи… может быть, ты больше не хочешь выходить за меня замуж?

Вместо ответа я притянула его в тень скалы и впилась ему в губы страстным поцелуем.

Аугсбург, август 1495 года, девять лет спустя

Когда же христианский мир поймет, сколь огромное значение имеют его труды? Когда же духовенство осознает, кого они, собственно, принижают и действиями своими превращают в мученика? Но он, Генрикус Инститор, ни за что не признает поражение!

Из-за этого легкомысленного интригана Шпренгера Крамер лишился своей должности приора в монастыре и уже много лет не мог навестить свой любимый город, он был вынужден скитаться по миру, как бездомный пес…

С тех пор как Якоб Шпренгер семь лет назад стал главой доминиканцев в церковной провинции Тевтония – причем совершенно незаслуженно, как считал Генрих, – всех собратьев по ордену натравили на Крамера. На него наложили множество взысканий. Сместили с должности приора в Селесте. Руководство ордена угрожало ему отлучением от церкви, если он осмелится публично выступать в Тевтонии. Всем монастырям приказали отказывать ему в приюте.

Генриха обвиняли в серьезных преступлениях, которые он якобы совершил в Тевтонии: злоупотребление служебным положением настоятеля монастыря; клевета на братьев по ордену; хищение денежных средств, полученных монастырем от выдачи индульгенций; подделка документов (в частности тех, которые он приложил ко второму изданию «Молота ведьм») и в связи с этим – злоупотребление добрым именем Якоба Шпренгера. Более того, его упрекали в буйстве нрава, скандалах, драках и пьянстве.

Какая наглая ложь! Но ничего, пусть этот Шпренгер болтает что хочет, главное, что магистр ордена и понтифик – на стороне Крамера.