– Можно?

Директриса так растерялась, что просто отступила в сторону, подпуская меня к микрофону, в зале закричали, захлопали: «Леха, давай!», а я едва дышал, перекидывая гитару себе на грудь и делая короткий мелодичный перебор. На мгновенье закрыл глаза, собрался и выдохнул, поднял голову и посмотрел в зал, нашел ее бледное лицо, встревоженное, стоило нашим взглядам пересечься. И в тот момент все другие пропали, зал опустел, со сцены исчезли учителя и завучи. Директор растворился в воздухе и все родители, включая моих. Я заиграл тихую, переливчатую мелодию и заговорил в микрофон, глядя только на нее:

Я устал, я измучен, милая,

Сердцем я за тобой следую.

В мои мысли тебя одетую

Растворяет толпа унылая.

Я повсюду с тобой, чувствуешь?

Каждый вздох о тебе и облако.

Твоим нежным, воздушным обликом

Наполняю души пустоши.

Ты забыла меня, наверное,

Отпустила и мысли, и горести,

Ну а мне никогда не вылезти

Из моей безнадежной повести.

Я уроки свои выучил,

Навсегда мое сердце в трещинах.

Я не вижу в других женщинах

Ни одной, кто б могла вылечить.

Я хотел бы вернуться в прошлое,

Отменить и исправить набело.

Мне твердят: отпусти. А надо ли?

Мое сердце не делится надвое.

Ты простишь меня однажды…

Может быть…

Через год или даже столетие,

Только мне бы дождаться, выдержать

Умоляю, прости! Можешь ведь?

С последним аккордом музыки в воздухе замерла тишина. Я смотрел в ее глаза и видел, как они наполняются слезами. Я хотел что-то сказать, но горло перехватило, сердце давно не билось или мне так казалось. Пауза затягивалась, и вдруг в зале раздался чей-то громкий возглас:

– Смерть, сука!

Другие подхватили, и в зале поднялся крик, свист, вой. Альбина вскочила с места и побежала из зала, спрыгнув в проход прямо со своего высокого ряда за спины собравшихся родителей. Я соскочил со сцены, бросился за ней, но увяз в родительской толпе, люди неохотно расступались, не все поняли, что произошло, поэтому, когда я вырвался в пустой коридор, ее уже нигде не было. Я искал, но не нашел ее, сколько бы ни метался по коридорам и улице…

А в следующий раз я увидел ее лишь спустя десять лет.

Он шел обратно в камеру и думал: «Вольский, это тюрьма, как ты умудрился склеить двух женщин? Горшочек, не вари!» Но про Машу думать было приятно. И чувства, и предложение ее были искренними, добрыми, от сердца. А от Полины и ее подхода к отношениям мороз по коже! Они с Дениской как с одной грядки: оба рвутся во власть, оба хотят владеть людьми и полностью игнорируют чувства объекта своей противоестественной страсти. Сошлись бы они уже и аннигилировали друг друга.

Алекс вернулся в камеру, лег на нары и спокойно уснул. Справившись с этим соблазном выкрутиться, он свое решение принял и всю внутреннюю истерику отпустил.

Апелляцию Долецкого отклонили в два дня. Он, серый от напряжения и недосыпа, объяснял что-то о том, что при введении новых законов, определяющих общественный строй, судебная практика много лет должна работать на укрепление в сознании мысли, что закон непреложен. Так что из дела Вольского сделали показательную порку, его страстная речь на заседании в виде прямой цитаты попала во все интернет-издани,я и даже на федеральных каналах смонтировали сюжет, правда с совершенно иным настроем.

Если независимые СМИ делали из него мученика и жертву режима, борца за любовь, то федералы обсуждали на ток-шоу, как презрение к закону выходит боком, и выставляли его насильником, разрушителем семей, покушающимся на детей чудовищем и серийным маньяком. Вытащили они и его прежние залеты по этой статье, и то, что исправно платит налог на бездетность. А семью Дениски описали мирным гнездышком любви и согласия, в которое ворвался растлитель и злодей. И всей студией на разные голоса кричали, что таких как он вешать надо, а не кастрировать. И все это венчалось выводом: граждане могут быть уверены, что государство стоит на страже семейных ценностей и вовремя уничтожит оружие полового террориста.

Вольский с гадливостью выслушал пересказ Долецкого и поморщился.

– От меня теперь на улицах будут дети с плачем разбегаться?

– Не знаю, но ты по поводу телека не парься, у них сейчас аудитория меньше 5%, все смотрят интернет, а интернет за нас. Ну бросится какая-нибудь бабка на тебя с проклятиями. Переживешь.

– Главное, чтоб не с автоматом. Остальное переживу, – согласился герой новостей и забыл об этом.

Близилась казнь и, несмотря на внутреннюю готовность и принятое решение, ждать ее все равно было тягостно и мерзко. Он часами лежал на нарах и прислушивался к телу при мыслях об Альбине. Такое оно понятное, живое, здоровое. Подумаешь о том, как она изнемогала в его руках, и тело окатывает приятной согревающей волной, пробуждается, волнуется. И тут же гаснет, придавленное плитой мыслей: «А как жить, не чувствуя этого всего?» Казалось – все равно, что умереть. Быть по пояс парализованным. Душу промораживало страшным ожиданием.

В день казни он проснулся без единой мысли, все тело мелко тряслось и было покрыто холодным потом. Это состояние изматывало и мешало взять себя в руки. И он все утро приседал и отжимался, пока не вернул себе ощущение горячих, гудящих силой мышц. Сел на нары, тяжело дыша, и услышал за стеной голоса конвоя.

Пора.

Словно во сне он шел, убрав руки за спину, по серым безжизненным коридорам, прислушиваясь к стуку сердца. Тело не слушалось разума, оно паниковало так, будто его ведут на смерть, и внушить ему разницу не получалось. Лекс заставлял себя идти, контролировал дыхание и перебирал в уме, сколько всего еще должно случиться перед тем, как по вене пустят яд. Сначала надо дойти до помещения, где все случится. А это СТОЛЬКО шагов. Иди себе, живи, наслаждайся. Потом огласят приговор, а это СТОЛЬКО слов, секунд, возможно даже минут. Потом, наверное, будут приготовления, ему поставят катетер в вену и только тогда…

Каждая секунда превращалась в год, который хотелось прожить максимально полной жизнью!

Он вошел в белое холодное помещение. Взгляд тут же ухватился за кушетку с ремнями и выведенным в сторону лотком-подставкой для левой руки. В нос ударил резкий медицинский запах. От ужаса замутило. А подняв глаза, он увидел стеклянную стену, которой был отгорожен зрительный зал. Он взглянул через стекло и обнаружил там каких-то посторонних людей, а среди них бледное лицо Семена, плачущую Ксению, Машу с распухшим, красным от слез лицом, черного от нервов Долецкого… И Дэна, что стоял в стороне от них и спокойно улыбался. Стоило им пересечься взглядами, как волной агрессии и адреналина из тела вышвырнуло всю подгибающую ноги слабость. Хорошо, что пришел, Дениска. Это поможет не потерять лицо.