– Ну, в чем дело? – поднял свои картинные брови Поляков.

– Гражданин следователь, вы… вы мне… вы мне ничего не хотитесказать?

Наступила пауза.

– Не понял, о чем вы? – проговорил Поляков высокомерно. –Здесь вопросы задаю я.

Так он не понял?

Русанов смотрел неотрывно в его странные глаза.

Он ошибся? Сходство обманчиво?

Он не мог ошибиться!

– Да нет, никаких вопросов вы не задаете, – сдавленнопроговорил Русанов. – Вы диктуете, я пишу. Но все же позвольте мне задатьвопрос. Только один. Почему вы не сказали мне, что моя сестра арестована?

Глаза Полякова словно бы вцепились в его глаза и держали их,не отпуская.

– Ваша сестра? – пожал он плечами. – Вы осведомлены гораздолучше меня. Я впервые слышу об этом. Я же обещал вам, что ваших близких нетронут. И я держу свое слово.

– Тут другое. Ее арестовали как зачинщицу мятежа наПетропавловском кладбище.

Поляков нахмурился:

– Да, я что-то слышал. Но не знал, что…

– Не знали? – настойчиво проговорил Русанов.

– Конечно, нет.

Мелькнула слабая надежда…

– Обещаю вам, что узнаю о судьбе вашей сестры, – мягкопроговорил Поляков. – А пока, прошу вас, продолжим нашу работу. Берите перо.

– Нет, я больше не напишу ни слова, пока вы не скажете мне осудьбе Александры, – проговорил Русанов, и в горле у него стеснилось отзапоздалого страха: «Что ты делаешь?!» Но то был именно что запоздалый страх,он принадлежал прошлому. Этого человека Русанов бояться не мог. Этого человекаему бояться нельзя. Пусть он боится!

– Ого, условия? – усмехнулся Поляков. – Вы несколькозабылись. Ну хорошо, договоримся так: я узнаю о событиях на кладбище, освязанных с ними арестах, и если там дело как-то касается вашей сестры, я вамсообщу. Хотя, повторяю, я впервые слышу…

– Думаю, что не впервые, – перебил Русанов. – Разве не обэтом вам сообщили по телефону во время первого допроса? Помните, какое-тоизвестие, которое вас так сильно поразило… Вы еще сказали, что оно оченьнекстати. Ну да, конечно, после того, как вы обещали, что никого из моей семьине тронут, вдруг оказывается, что арестована сестра! Как вы могли сказать мне?Я ведь мог не поверить вам, что все произошло не с вашего ведома, моготказаться писать донос на Верина. А для вас же главное – не справедливость, аместь…

– Вы в своем уме? – высокомерно прервал его Поляков. – Зачто мне мстить Верину?!

– О да, Егору Егоровичу Полякову, может быть, и не за чтомстить Верину, – кивнул Русанов. – Но Георгию Георгиевичу Смольникову есть зачто мстить Мурзику.

Черные глаза чуть прищурились, но и все.

Ни мускул на лице не дрогнул. Ни слова не прозвучало.

– Я вас не сразу узнал, – пробормотал Русанов, внезапноощутив страшную усталость. – Вы не так уж сильно на отца и похожи. Вот толькоглаза… Ну и руки, несмотря на то, что вы их как-то почеркнуто маскируете. Вашиногти, грязь… Как-то театрально. Но Евлалия Романовна была ведь актрисой…Однако узнал-то я вас именно по глазам. Когда во время того телефонногоразговора вы перестали себя контролировать, глаза стали такие… словом, я сразуузнал его глаза. И все же я сомневался. А потом, когда вы сказали «accent aiguпоставьте, пожалуйста», так, мимоходом сказали, я окончательно убедился, чтоэто – вы.

– Не возьму в толк, о чем вы, – холодно проговорилследователь. – И при чем тут accent aigu? Я увидел, что вы забыли его поставитьв слове crédit, ну и напомнил вам. Я хорошо знаю французский, немецкий,английский, у меня способности к языкам, я с удовольствием ими занимаюсь. И чтоэто доказывает?

– Не доказывает, а подтверждает, – сказал Русанов. – Моидогадки подтверждает. Благодаря accent aigu буквы читаются иначе. Открытымзвуком. Вы после обмолвки, которую не сделал бы человек, который простоинтересуется французским, это знание должно было в кровь и плоть войти, – таквот после той обмолвки вы совершенно иначе читаться для меня стали. Открылисьмне. Я как бы получил подтверждение тому, о чем просто догадывался, чтоподозревал.

Следователь все смотрел на него…

– Вы и в органы пошли, чтобы рано или поздно свести счеты сВериным, так? И, наверное, не только с ним – со всеми ему подобными, понимаю, –сам себе кивая, говорил Русанов. – Для того и фамилию сменили: ну да, развеможно представить человека по имени Георгий Смольников (второй ГеоргийСмольников!) в НКВД? Удалось это не сразу, понимаю: учились долго, работали,выстраивали, так сказать, безупречную биографию. И собирали информацию оВерине… А Охтин и в самом деле жив?

Молчание.

– Я рад, если жив. Привет ему от меня… Именно с его помощьювы все нужные вам сведения насчет Верина собрали, конечно. Но как их обратитьпротив него? Для этого вам нужен был человек, который как бы выдаст Веринаследствию. Его сообщник. И выбор пал на меня. Почему? Ведь я работал вместе свашим отцом, вместе с Охтиным, я на вашего отца молился, а Охтина другомсчитал. За что было предавать меня на муки?

Молчание.

– А, понимаю… – пробормотал Русанов. Он слишком часто,пожалуй, употреблял сегодня это слово, но что делать, если та же рука, котораяпризрачно коснулась его лба еще на прошлом допросе, по-прежнему продолжалаосенять судьбоносными догадками. Он и в самом деле понимал сейчас многое. Оченьмногое. Вот только радости его открытия не доставляли, ибо сказано же: вомногой мудрости – многая печаль.

– Вы с Охтиным считали меня предателем, да? Ваш отец убит,Охтин вынужден скрываться, тоже, как я полагаю, живет под чужим именем, вашасемья… Ваша матушка жива? Нет? А сестра? Я помню, ее Лизой звали…

Молчание.

– Понятно, – опять кивнул Русанов. – Значит, их тоже нет вживых. Да, их нет, а я жив. Я жив, я женился на подруге Мурзика, он вхож в мойдом. Вы сочли меня предателем и решили, что будет весьма символично и дажегде-то провиденциально сделать именно меня средством мести Мурзику. Ну да, такойвот почти шекспировский поворот сюжета. Или даже античный. В стиле античныхтрагедий, я хочу сказать. Новая Орестея!

Молчание.