Гнилорыбов повернул выключатель, зажмурился от света.

— Бог всегда на стороне многолюдных полков.

— Мы должны присматриваться к Ленину, прислушиваться к каждому его слову — от него вся большевистская премудрость… Он прикончил адмирала Колчака, может погубить и нас, — пробормотал адъютант, видя, как побагровели щеки командующего.

— Все это бредни. В Кремле занимаются созданием чеквалапов — чрезвычайных комиссий по заготовке валенок и лаптей… Вы мальчишка, Гнилорыбов, фендрик, вас надо сечь розгами… Не пройдет и месяца, как мы будем в Москве… Я не Колчак!

Адъютант вытянулся, ногти его впились в кожаный ремень. Спорить было бесполезно. Да и имел ли он право прекословить этому честолюбивому, мнительному, изнервничавшемуся и стареющему генералу? Одно его слово, одно движение пальца — к адъютанта поставят к стенке. Это Гнилорыбов знал лучше, чем кто-либо другой.

XXII

Дивизия, которой командовал Арон Лифшиц, спешно перебрасывалась с Восточного фронта на Южный, и в середине октября, холодной дождливой ночью, первый эшелон ее прибыл в Москву.

Состав загнали в темный, глухой тупик и отцепили паровоз. Позванивая котелками, из вагонов стали выпрыгивать красноармейцы. Пританцовывая на земле, они разминали задубевшие от долгого сидения ноги.

Невдалеке темнели едва различимые, пахнущие сырым деревом дома. Глухой старческий голос спросил из аспидной темноты:

— Откуда прибыли, служивые? Никак опять из Сибири?

— Откуда прибыли? Да за такой вопрос и в Чеку угодить нетрудно. Это, дед, военная тайна, — ответил задорный молодой голос — Где тут у вас куб с кипятком? Озябли в дороге, чайком не мешает побаловаться.

Долго путаясь между бесчисленными вагонами с военным снаряжением, пушками и бронемашинами, Лифшиц выбрался на перрон, забитый пассажирами, прошел в комендатуру станции.

Комендант, бородатый матрос в лихо заломленной набекрень бескозырке, отмечал командировочные удостоверения, по которым выдавали хлеб и махорку.

— Долго вы нас здесь мариновать будете? — крикнул Лифшиц, ввалившись в комендатуру и расстегивая портупею.

Матрос рассмеялся.

— Чудак человек, чай пьет, а пузо холодное! Не успел сойти с поезда — и уже в амбицию. До утра наверняка простоите… Вперед пропустили тридцатую Сибирскую дивизию. Хороша дивизия, в ее полках пять тысяч коммунистов. Командует слесарь Блюхер. Ну, что ж ты стоишь? Пей чай — и на боковую. Евтушенко, уступи командиру скамейку, — растолкал комендант спящего красноармейца, налил из бака в железную кружку кипятку и подвинул Лифшицу спичечную коробку с крохотными белыми крупинками сахарина, напоминающими пуговки на Дашкиной кофточке.

— Чай с дороги — хорошо, но мне бы газету. Десять дней печатного слова не видели, — взмолился комдив.

Комендант вынул из шкафа и бережно положил на стол двадцать экземпляров «Правды» за октябрь, напечатанных на плохой желтой бумаге. Лифшиц с жадностью принялся просматривать попахивающие керосином листы.

Газета сообщала о партийной неделе, печатала «страничку красноармейца». Под рубрикой «На защиту революции. Мобилизация коммунистов» приводился список девяноста двух товарищей, которым надлежит сдать все дела по занимаемой должности и явиться в политуправление Реввоенсовета республики, на Сретенский бульвар, дом 6, кв. 34, комната 1, к начальнику инструкторской части товарищу Захарову.

— Не так уж плоха погода на земном шаре. В Англии — забастовка металлистов. В Америке бастуют портовые рабочие. Между Северным и Южным Китаем снова вспыхнула гражданская война, — читал Лифшиц вслух. — Командир кавкорпуса Миронов за измену делу революции приговорен военным трибуналом к расстрелу.

— Да, но ВЦИК, принимая во внимание прежние заслуги и чистосердечное раскаяние, помиловал его, — заметил комендант бесстрастным голосом, и было непонятно, одобряет или осуждает он это решение.

— Напрасно помиловали, — сказала коротко остриженная усталая женщина, стоявшая в очереди командировочных. — Я бы его, подлеца, шлепнула собственноручно. Он моего мужа расстрелял, большевика.

Лифшиц отхлебнул несколько глотков кипятку, отдающего ржавчиной, прочел вслух напечатанный в газете лозунг:

— «Коммунисты — правящая партия, которая пилит дрова, сражается на фронтах, грузит вагоны, расстреливает своих собственных членов, если они оказались негодяями. Идите, товарищи, в эту партию!»

— Ну что ж, оставайся здесь за меня, а я пойду погляжу Москву. К утру вернусь, — сказал после чаепития Лифшиц своему молчаливому комиссару, который засел за газеты. Лифшица неудержимо влекло в город.

Удостоверясь, что все красноармейцы эшелона получат паек, комдив перемотал обмотки на своих худых ногах и отправился в город.

На привокзальной площади, залитой жидкой грязью, внимание его привлекла толпа, собравшаяся вокруг упавшей ломовой лошади. Напрасно старик возчик ругал и нещадно хлестал обессилевшую от голода конягу — она уже не могла подняться и только дергалась и мелко дрожала.

— Что ты ругаешь своего одра на все корки? — спросил Лифшиц.

— Этот Буцефал обозный мне от артиллеристов достался и не единого слова, кроме мата, не понимает, — ответил возчик.

— Зарезать ее, горемычную, надоть! — взвизгнула бойкая баба, закутанная в теплый платок.

— Я те зарежу! — огрызнулся возчик и в сердцах стал бить кнутовищем по лошадиной морде, норовя попасть по глазам.

— Надо прирезать, пока не подохла. Хоть какое ни есть, а все-таки мясо, — посоветовал постовой милиционер.

— Хоть мы и не татаре, но тоже не откажемся…

— Ладно, так и быть, режьте, — весь сразу как-то обмякнув, согласился биндюжник. — Все равно я ее с собой не уволоку, а чуть отойти — вы тут ее и прикончите.

Верзила, пахнущий варом, видимо сапожник, выхватил из-за голенища остро сверкнувший нож и перехватил лошадиное горло. Кровь не хлынула, и это было страшно. Кто-то нагнулся и стал рубить конскую ляжку.

Лифшиц пошел дальше. Перед ним стояли умоляющие изумрудные глаза лошади. Гибель ее напомнила ему утилизационный завод в Чарусе, и он по ассоциации вспомнил механика Иванова и сына его Луку. Где-то их мотает сейчас судьба?

С тяжелым сердцем Лифшиц прошел мимо длинной очереди, вытянувшейся у закрытой на замок булочной.

— По сколько дают на брата? — спросил он у стоящей с края женщины.

— Четверть фунта на работника в день. Да и хлеб-то сырой, как глина.

— Вот прогоним Деникина, хлеба будет вдоволь, — пообещал Лифшиц.

Никто ему не ответил. Голодные люди неразговорчивы. Дул сильный, пронзительный ветер.

На перепутье стояла круглая афишная тумба. Лифшиц чиркнул зажигалкой, при бледном крохотном огоньке прочел объявление о том, что в театре Корша идет «Сон в летнюю ночь», а в Народном доме имени Ленина на Бутырской состоится третий вечер поэзии с участием С. Есенина, С. Фомина, С. Обрадовича и В. Казина.

«Пойти бы на этот вечер. Выйти на трибуну и сказать поэтам в глаза: «Мало вы, черти, пишете про Красную Армию. Один Демьян Бедный работает за вас всех», — подумал Лифшиц и улыбнулся.

У какого-то узкого переулка его грубо остановил патруль — три красноармейца и рабочий в кожанке с маузером в руке. Придирчиво проверили документы. Найдя, что все в порядке, извинились,