мой взгляд обращается к небу. Чистому-чистому небу, где пока что не светят звёзды. Открытая сизая гладь, по которой мерно тянутся облака.

Моя лодочка не раскачивается, тихо тянется по воде.

То ли озеро, то ли маленькая река. Я всегда представляю, что это такое судёнышко, которое отвозит меня в моё царство. Принимаются шутки, что это Харон везёт меня в Ад на оргию. Иногда это всё ощущается именно так.

Стараюсь дышать не только лёгкими, диафрагмой, но — всем-всем телом. Чтоб каждый вдох — это пропустить воздух через себя. Чтоб худой, вечно сдавленный тугими джинсами живот мог спокойно и вольно подняться, а вместе с тем — расправились плечи, выгнулась поясница. А потом выдох — когда, опять-таки вся, опадаю.

Вдох и выдох, выдох за вдохом — и всё дальше и дальше, по мутной талой воде.

Наконец, никуда не торопимся.

Наконец, никому ничего не должна.

Вдох и выдох, выдох за вдохом — и без звуков. Без лишних глаз.

Когда вдоховыдохов набирается много, я опять закрываю глаза, отдаюсь на размеренный дрейф.

То правый, то левый борт лодочки нет-нет, а иногда поднимается, немного покачивает меня то в одну, то в другую сторону. Поднялся — и я покачнлуась. Опустился — вместе с ним опускаюсь и я.

Чем дальше, тем всё меньше различных звуков, все они уступают единственному: пение тихой воды. У озёрной глади оно ведь очень своё. Характерное, ни с чем другим нельзя спутать — и никак по-другому не описать.

Я не вижу воду, но знаю — она понемногу краснеет. Совсем скоро на небо взойдёт луна, ознаменовав час прилива. Но это «скоро» наступит потом, не в этот миг, не сейчас.

Я и раньше отдыхала на лодочке, и приливов, отливов не было. Они начались недавно, а вместе с ними ко мне стали являться образы.

Кстати, вот именно в этот момент моя лодочка проседает, вдавливается в упругую поверхность. Проседает под общим весом: моим и нимфы, проступившей из размытой синевы сумерек. Облачённая в дым, нимфа светлая. Умеет летать, хоть и лишена крыльев.

Сегодня она одетая в свитер, в лиловых тонах, разбавленных чуть-чуть белым. В свободных брюках, с фигурными дырами у колен. Эта нимфа всегда является прежде, чем озёрная гладь окрасится в бурый, карий. Она меня провожает в тёмный лагерь, где кровь и тряпки. Но пока мы не там, нам вдвоём всегда хорошо.

Я вся-вся вытягиваюсь, выпрямляю стопы, вдавливаюсь всей собой в мягкое дно моей лодочки — и совсем чуть-чуть развожу ноги, поднимаю их так, чтоб согнуть колени.

Моя нимфа ко мне опускается, протягивает светлую руку. Пальцы её такие длинные-длинные, а ногти — всегда аккуратные. Правильные ногти, очень-очень удобные. Такие, которые ни за что не будут мешать.

Вот и первые волны — и борт судёнышка поднялся, вместе с ним — поднялась, и я.

Костёр на том берегу — он уже и не маленький. Смелее, охотней горит!

Волна ухнула — и носик лодочки прокатывается как бы с горки, поток воздуха охватывает, мягко давит мне вниз живота.

Я качаюсь, раскачиваюсь на волнах.

Треск поленьев, что сжигаются на кострище праздника. На кострище, вкруг которого пляшут, гарцуют милые. Отбивают ладонями, стопами нестройный и вольный ритм. И нет для них музыки, кроме той, что сами своими телами, тенями, своим заливистым смехом складывают.

Дикарский танец и дикое пламя.

Неровная, неспокойная, не озёрная, а будто морская густая гладь.

Прилив захватывает, вновь возносит судёнышко, да так сильно что нос вздымается — и ухаю шумно, со всплеском, как будто в пике, головой вниз.

Моя лодочка выдержит бурю, она ведь для бурь создана. Бурь весёлых, заливистых. Чтоб взмываться — и с шумом падать. И опять, и опять — захлёстываться. Выпрямляться, стрелою, струной вытягиваться. Давить судно коленями — так пружинисто, так подхватывает!

Голова идёт кругом от шторма, мысли полнятся протяжными гимнами. Хлёсткие хлопки, гулкий топот босых ног о твёрдую землю, укрытую невысокой травой — и мы вместе, и мы качаемся. Я, а вместе со мной — моя нимфа. Я не даю ей имён, она всегда-всегда разная — и такая, какой я о ней мечтаю.

И мы вместе в этом озере, какое становится шумным морем. Где спокойная гладь облекается буйными волнами.

Я выгибаюсь в спине — и мои веки плотно-плотно зажмурены, а вот воздух… Его я хватаю губами. Жадно-жадно дышу, тянусь к склонившейся нимфе. Перед ней я раскрыта, она давит ко мне коленом. Опускает ладони к моим плечам. Она не хочет, чтоб я закрывалась — и я… Я тоже так не хочу. Я хочу быть открытой! Свободной! Вольной!

И чтобы с ней!

И в нашем море великой, большой любви!

Я так… Я срываюсь на голос… И вместе с голосом рядом с правым бортом слышится шумный всплеск.

Быстро вскакиваю, кусаю губы, бью себя по губам. Падаю, хватаю себя за плечи.

Не смотреть, не смотреть на кобру!

По правому борту поднялся огромный и страшный змей.

Великий и грозный, он выпускает раздвоенный шипастый язык, а воротник его раскрывается — и там, поверх чешуи — яркие-яркие, горящие злобой глаза.

Голова змеи — как у женщины. Как утопленница, повешенная. Совсем немного синюшной кожи на щеках, у сухого, шершавого рта. Смоляные мокрые кудри липнут к зелёной коже. Пухлые раздутые щёки. Узкий разрез прищуренных, впивающихся, жрущих меня очей.

Не могу, не могу закрыться — кобра смотрит. Кобра гипнотизирует. Заставляет меня сидеть смирно — и всё тянет, тянет к моей тихой лодочке свой длинный, свой сильный дробящий хвост.

Хвост дробящий, потому что кольцами моё судёнышко обвивает. Вот уже оплёл нос, подтягивается к корме.

Женщина пристально смотрит — а всем телом вокруг проникает — и стихают волны. И гаснет пламя костра.

Мы вдвоём на снова талой воде. Встали герой перед чудищем лицом к лицу.

Из звуков — только шипение. Только отчаянный стук моего же сердца. И сиплое дыхание змеи. И шорох, едкий шорох её хвоста.

Я бы хотела сражаться, но ничего не могу поделать. Это даже не скованность. Просто, перед её взглядом меня давит необъятная пустота.

Миг — и треск. Моя лодочка разносится в щепки — а я только руки вскидываю, в немом крике иду ко дну…

***

Кобра с головой женщины… Я не хочу думать о ней, как о чём-то злом и неправильном.

Она… Она тоже плачет. Плачет даже чаще, чем я. Я-то почти не плачу. Ну, только тогда, когда