Раскольников не отвечал, он сидел бледный и неподвижный, всес тем же напряжением всматриваясь в лицо Порфирия.

«Урок хорош! – думал он, холодея. – Это даже уж и не кошка смышью, как вчера было. И не силу же он свою мне бесполезно выказывает и…подсказывает: он гораздо для этого умнее. Тут цель другая, какая же? Эй, вздор,брат, пугаешь ты меня и хитришь! Нет у тебя доказательств и не существуетвчерашний человек! А ты просто с толку сбить хочешь, раздражить меня хочешьпреждевременно, да в этом состоянии и прихлопнуть, только врешь, оборвешься,оборвешься! Но зачем же, зачем же до такой степени мне подсказывать?.. Набольные, что ли, нервы мои он рассчитывает!.. Нет, брат, врешь, оборвешься,хотя ты что-то и приготовил… Ну, вот и посмотрим, что такое ты там приготовил».

И он скрепился изо всех сил, приготовляясь к страшной иневедомой катастрофе. По временам ему хотелось кинуться и тут же на местезадушить Порфирия. Он, еще входя сюда, этой злобы боялся. Он чувствовал, чтопересохли его губы, сердце колотится, пена запеклась на губах. Но он все-такирешился молчать и не промолвить слова до времени. Он понял, что это самаялучшая тактика в его положении, потому что не только он не проговорится, но,напротив, раздражит молчанием самого врага, и, пожалуй, еще тот ему жепроговорится. По крайней мере, он на это надеялся.

– Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я вамшуточки невинные подвожу, – подхватил Порфирий, все более и более веселея ибеспрерывно хихикая от удовольствия и опять начиная кружить по комнате, – оно,конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что толькокомические мысли в других возбуждает; буффон-с;[56] но я вам вот что скажу иопять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика,человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего умчеловеческий цените, по примеру всей молодежи. Игривая острота ума иотвлеченные доводы рассудка вас соблазняют-с. И это точь-в-точь, как прежнийавстрийский гофкригсрат,[57] например, насколько то есть я могу судить овоенных событиях: на бумаге-то они и Наполеона разбили и в полон взяли, и ужкак там, у себя в кабинете, все остроумнейшим образом рассчитали и подвели, асмотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе! Вижу, вижу,батюшка Родион Романович, смеетесь вы надо мною, что я, такой статский человек,все из военной истории примерчики подбираю. Да что делать, слабость, люблю военноедело, и уж так люблю я читать все эти военные реляции… решительно я моейкарьерой манкировал. Мне бы в военной служить-с, право-с. Наполеоном-то, можетбыть, и не сделался бы, ну а майором бы был-с, хе-хе-хе! Ну-с, так я вамтеперь, родимый мой, всю подробную правду скажу насчет того то есть частногослучая-то: действительность и натура, сударь вы мой, есть важная вещь и ух какиногда самый прозорливейший расчет подсекают! Эй, послушайте старика, серьезноговорю, Родион Романович (говоря это, едва ли тридцатипятилетний ПорфирийПетрович действительно как будто вдруг весь состарился; даже голос егоизменился, и как-то весь он скрючился), – к тому же я человек откровенный-с…Откровенный я человек или нет? Как по-вашему? Уж кажется, что вполне: этакие-товещи вам задаром сообщаю, да еще награждения за это не требую, хе-хе! Ну, таквот-с, продолжаю-с: остроумие, по-моему, великолепная вещь-с; это, так сказать,краса природы и утешение жизни, и уж какие, кажется, фокусы может оно задавать,так что где уж, кажется, иной раз угадать какому-нибудь бедненькомуследователю, который притом и сам своей фантазией увлечен, как и всегда бывает,потому тоже ведь человек-c! Да натура-то бедненького следователя выручает-с,вот беда! А об этом и не подумает увлекающаяся остроумием молодежь, «шагающаячерез все препятствия» (как вы остроумнейшим и хитрейшим образом изволиливыразиться). Он-то, положим, и солжет, то есть человек-то-с, частный-тослучай-с… incognito-то-с, и солжет отлично, наихитрейшим манером; тут бы,кажется, и триумф, и наслаждайся плодами своего остроумия, а он хлоп! да всамом-то интересном, в самом скандалезнейшем месте и упадет в обморок. Оно,положим, болезнь, духота тоже иной раз в комнатах бывает, да все-таки-с!Все-таки мысль подал! Солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумелрассчитать. Вон оно, коварство-то где-с! Другой раз, увлекаясь игривостиюсвоего остроумия, начнет дурачить подозревающего его человека; побледнеет какбы нарочно, как бы в игре, да слишком уж натурально побледнеет-то, слишком ужна правду похоже, ан и опять подал мысль! Хоть и надует с первого раза, да заночь-то тот и надумается, коли сам малый не промах. Да ведь на каждом шагуэтак-то-с! Да чего: сам вперед начнет забегать, соваться начнет, куда и неспрашивают, заговаривать начнет беспрерывно о том, о чем бы надо, напротив,молчать, различные аллегории начнет подпускать, хе-хе! сам придет и спрашиватьначнет: зачем-де меня долго не берут? хе-хе-хе! и это ведь с самымостроумнейшим человеком может случиться, с психологом и литератором-с! Зеркалонатура, зеркало-с, самое прозрачное-с! Смотри в него и любуйся, вот что-с! Дачто это вы так побледнели, Родион Романович, не душно ли вам, не растворить лиокошечко?

– О, не беспокойтесь, пожалуйста, – вскричал Раскольников ивдруг захохотал, – пожалуйста, не беспокойтесь!

Порфирий остановился против него, подождал и вдруг самзахохотал вслед за ним. Раскольников встал с дивана, вдруг резко прекративсвой, совершенно припадочный, смех.

– Порфирий Петрович! – проговорил он громко и отчетливо,хотя едва стоял на дрожавших ногах, – я, наконец, вижу ясно, что выположительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. Ссвоей стороны, объявляю вам, что все это мне давно уже надоело. Если находите,что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, тоарестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.

Вдруг губы его задрожали, глаза загорелись бешенством, исдержанный до сих пор голос зазвучал.

– Не позволю-c! – крикнул он вдруг, изо всей силы стукнувкулаком по столу, – слышите вы это, Порфирий Петрович? Не позволю!

– Ах, господи, да что это опять! – вскрикнул, по-видимому всовершенном испуге, Порфирий Петрович, – батюшка! Родион Романович!Родименький! Отец! Да что с вами?

– Не позволю! – крикнул было другой раз Раскольников.

– Батюшка, потише! Ведь услышат, придут! Ну что тогда мы имскажем, подумайте! – прошептал в ужасе Порфирий Петрович, приближая свое лицо ксамому лицу Раскольникова.

– Не позволю, не позволю! – машинально повторилРаскольников, но тоже вдруг совершенным шепотом.

Порфирий быстро отвернулся и побежал отворить окно.

– Воздуху пропустить, свежего! Да водицы бы вам, голубчик,испить, ведь это припадок-с! – И он бросился было к дверям приказать воды, нотут же в углу, кстати, нашелся графин с водой.