– Батюшка, испейте, – шептал он, бросаясь к нему с графином,– авось поможет… – Испуг и самое участие Порфирия Петровича были до тогонатуральны, что Раскольников умолк и с диким любопытством стал его рассматривать.Воды, впрочем, он не принял.

– Родион Романович! миленький! да вы этак себя с умасведете, уверяю вас, э-эх! А-х! Выпейте-ка! Да выпейте хоть немножечко!

Он таки заставил его взять стакан с водой в руки. Тотмашинально поднес было его к губам, но, опомнившись, с отвращением поставил настол.

– Да-с, припадочек у нас был-с! Этак вы опять, голубчик,прежнюю болезнь себе возвратите, – закудахтал с дружественным участием ПорфирийПетрович, впрочем, все еще с каким-то растерявшимся видом. – Господи! Да как жеэтак себя не беречь? Вот и Дмитрий Прокофьич ко мне вчера приходил, – согласен,согласен-с, у меня характер язвительный, скверный, а они вот что из этоговывели!.. Господи! Пришел вчера, после вас, мы обедали, говорил-говорил, ятолько руки расставил: ну, думаю… ах ты, господи! От вас, что ли, он приходил?Да садитесь же, батюшка, присядьте ради Христа!

– Нет, не от меня! Но я знал, что он к вам пошел и зачемпошел, – резко ответил Раскольников.

– Знали?

– Знал. Ну что же из этого?

– Да то же, батюшка, Родион Романович, что я не такие ещеваши подвиги знаю; обо всем известен-с! Ведь я знаю, как вы квартиру-тонанимать ходили, под самую ночь, когда смерклось, да в колокольчик стализвонить, да про кровь спрашивали, да работников и дворников с толку сбили. Ведьи понимаю настроение-то ваше душевное, тогдашнее-то… да ведь все-таки этак высебя просто с ума сведете, ей-богу-с! Закружитесь! Негодование-то в вас ужочень сильно кипит-с, благородное-с, от полученных обид, сперва от судьбы, апотом от квартальных, вот вы и мечетесь туда и сюда, чтобы, так сказать,поскорее заговорить всех заставить и тем все разом покончить, потому чтонадоели вам эти глупости и все подозрения эти. Ведь так? угадал-снастроение-то?.. Только вы этак не только себя, да и Разумихина у менязакружите; ведь слишком уже он добрый человек для этого, сами знаете. У вас-тоболезнь, а у него добродетель, болезнь-то и выходит к нему прилипчивая… Я вам,батюшка, вот когда успокоитесь, расскажу… да садитесь же, батюшка, ради Христа!Пожалуйста, отдохните, лица на вас нет; да присядьте же.

Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал вовсем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружескиухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову,хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирияо квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает проквартиру-то? – подумалось ему вдруг, – и сам же мне и рассказывает!»

– Да-с, был такой почти точно случай, психологический, всудебной практике нашей-с, болезненный такой случай-с, – продолжалскороговоркой Порфирий. – Тоже наклепал один на себя убийство-с, да еще какнаклепал-то: целую галлюсинацию подвел, факты представил, обстоятельстварассказал, спутал, сбил всех и каждого, а чего? Сам он, совершенно неумышленно,отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал про то, что онубийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться,повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца! Даправительствующий сенат, наконец, дело-то разобрал, и несчастный был оправдан ипод призрение отдан. Спасибо правительствующему сенату! Эх-ма, ай-ай-ай! Даэтак что же, батюшка? Этак можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновениянервы свои раздражать являются, по ночам в колокольчики ходить звонить да прокровь расспрашивать! Эту ведь я психологию-то изучил всю на практике-с. Этакведь иногда человека из окна или с колокольни соскочить тянет, и ощущение-тотакое соблазнительное. Тоже и колокольчики-с… Болезнь, Родион Романович,болезнь! Болезнию своей пренебрегать слишком начали-с. Посоветовались бы вы сопытным медиком, а то что у вас этот толстый-то!.. Бред у вас! Это все у васпросто в бреду одном делается!..

На мгновение все так и завертелось кругом Раскольникова.

«Неужели, неужели, – мелькало в нем, – он лжет и теперь?Невозможно, невозможно!» – отталкивал он от себя эту мысль, чувствуя заранее,до какой степени бешенства и ярости может она довести его, чувствуя, что отбешенства с ума сойти может.

– Это было не в бреду, это было наяву! – вскричал он,напрягая все силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. – Наяву, наяву!Слышите ли?

– Да, понимаю и слышу-с! Вы и вчера говорили, что не вбреду, особенно даже напирали, что не в бреду! Все, что вы можете сказать,понимаю-с! Э-эх!.. Да послушайте же, Родион Романович, благодетель вы мой, ну,вот хоть бы это-то обстоятельство. Ведь вот будь вы действительно, на самом-тоделе преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое дело, ну стали бывы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы все это делали, а, напротив, вполной памяти? Да еще особенно напирать, с упорством таким, особенным,напирать, – ну могло ли быть, ну могло ли быть это, помилуйте? Да ведьсовершенно же напротив, по-моему. Ведь если б вы за собой что-либо чувствовали,так вам именно следовало бы напирать: что непременно, дескать, в бреду! Так ли?Ведь так?

Что-то лукавое послышалось в этом вопросе. Раскольниковотшатнулся к самой спинке дивана от наклонившегося к нему Порфирия и молча, вупор, в недоумении его рассматривал.

– Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть,от себя ли он вчера приходил говорить или с вашего наущения? Да вам именнодолжно бы говорить, что от себя приходил, и скрыть, что с вашего наущения! Аведь вот вы не скрываете же! Вы именно упираете на то, что с вашего наущения!

Раскольников никогда не упирал на это. Холод прошел по спинеего.

– Вы все лжете, – проговорил он медленно и слабо, сискривившимися в болезненную улыбку губами, – вы мне опять хотите показать, чтовсю игру мою знаете, все ответы мои заранее знаете, – говорил он, сам почтичувствуя, что уже не взвешивает как должно слов, – запугать меня хотите… илипросто смеетесь надо мной…

Он продолжал в упор смотреть на него, говоря это, и вдругопять беспредельная злоба блеснула в глазах его.

– Лжете вы все! – вскричал он. – Вы сами отлично знаете, чтосамая лучшая увертка преступнику по возможности не скрывать, чего можно нескрыть. Не верю я вам!

– Экой же вы вертун! – захихикал Порфирий, – да с вами,батюшка, и не сладишь; мономания какая-то в вас засела. Так не верите мне? А явам скажу, что уж верите, уж на четверть аршина поверили, а я сделаю, чтоповерите и на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно добра вам желаю.

Губы Раскольникова задрожали.

– Да-с, желаю-с, окончательно вам скажу-с, – продолжал он,слегка, дружески, взявши за руку Раскольникова, немного повыше локтя, –окончательно скажу-с: наблюдайте вашу болезнь. К тому же вот к вам и фамилиятеперь приехала; об ней-то попомните. Покоить вам и нежить их следует, а вы ихтолько пугаете…