установлению истины. Он был офицером в ESMA, Военно-морской механической школе в Буэнос-Айресе – центре, куда попадали тысячи похищенных людей, где они были подвергнуты пыткам и потом исчезли. Скилинго рассказал, что он лично убил тридцать политических заключенных, сбросив их живыми из самолета в океан. Каждую среду в течение двух лет происходили обычные полеты: заключенных (около 2000 только из ESMA) помещали в комнату с успокаивающей музыкой; врач вводил им успокоительные препараты; их отвозили в аэропорт и раздевали донага; затем помещали в самолет, чтобы сбросить в океан. С лидерами католической церкви, как утверждал Скилинго, проконсультировались и одобрили убийства «как христианскую форму смерти». Церковь отвергла эти обвинения; Президент Менем осудил Скилинго («Скилинго – мошенник. Он сыплет соль на старые раны»); была начата кампания по его дискредитации (в 1991 году он был осужден за угон автомобиля и лишен офицерского звания). Отставной старший армейский офицер заявил: «19 лет назад произошла гражданская война. Глупо продолжать бередить старые раны».

«Эффект Скилинго» не только подтвердил самые худшие слухи и опасения. Его публичные выступления и захватывающие истории были напоминанием о том, о чем большинство людей предпочитало забыть. Миньоне оптимистично утверждает, что «общество было вынуждено противостоять собственному отрицанию и молчаливому одобрению тайных преступлений, совершенных в те годы». Реакция общественности во время судебных процессов над командирами была сдержанной, и процесс не разрешили показывать по телевидению. Увидеть лица – это для них единственный способ осознать, что симпатичный, хорошо одетый и красноречивый мистер Скилинго, тот джентльмен, который мог бы быть вашим ближайшим соседом, является самим воплощением Процесса … и вот он обращается к тебе в твоей гостиной вечер за вечером»[427].

Другие истории об искуплении звучат менее очищающими, чем рассказы Скилинго, и ближе к светскому представлению об извинении как о восстановительном и лечебном средстве – как в прекрасном определении Коффмана:

«В своей наиболее полной форме извинение состоит из нескольких элементов: выражения смущения и огорчения; разъяснения того, что человек знает, какое поведение ожидается, и поддерживает применение негативных санкций; словесного неприятия, отрицания и отвержения неправильного образа поведения наряду с очернением самого себя, который вел себя таким вот образом; поддержки правильного пути и обязательства впредь следовать этим путем; совершения покаяния и добровольного возмещение ущерба»[428].

Примером может служить публичное письмо, написанное южноафриканским врачом Бенджамином Такером в 1991 году. В 1977 году доктор Такер вел себя крайне небрежно и неэтично, не оказывая помощь должным образом лидеру черного движения Стиву Бико в тюрьме. Он также доверчиво принял версию причин травм Бико, представленную полицией безопасности. Правда об убийстве Бико стала известна, и в 1985 году доктор Такер был привлечен к ответственности и опозорен (отстранен от практики за «позорное поведение» дисциплинарным комитетом Южноафриканского медицинского совета). Затем его реинтегрировали: его медицинская лицензия была восстановлена после того, как он отправил совету письмо с извинениями. Затем он написал публичное письмо, в котором не просто признает халатность, призывает к бездумному повиновению или утверждает, что он всего лишь выполнял свою работу. Он делает решающее признание: он стал слишком тесно отождествлять себя с интересами безопасности государства, а не с медицинской и личной этикой.

Лишь немногие выражения сожаления или акты покаяния соответствуют строгим критериям Гоффмана. Более того, эти ритуалы могут проводиться, не затрагивая политических причин прошлых злодеяний и не способствуя предотвращению будущих злодеяний. По этой причине цели примирения и восстановления сейчас вышли на первый план.

Примирение

Голос примирения начинает звучать с тона нежного разума: «Зачем жить прошлым? … Где-то нужно провести черту … Пора закрыть книгу прошлого … Время открыть новую страницу … Что закончилось, то закончилось. Мы должны научиться жить друг с другом. . . Ни у кого нет чистых рук … Давайте смотреть вперед в новое будущее для наших детей, а не оглядываться назад». Однако этот голос – особенно под лозунгом «национального примирения» – может быть фальшивым и корыстным, стратегией уклонения от ответственности и увековечивания исторического отрицания. Люди, которые настраивали соседей, друзей и семьи друг против друга как доносчиков, теперь проповедуют примирение. Они прощают себя, дают себе право на великодушие и присваивают себе прерогативу закрыть книгу прошлого.

Когда риторика примирения искренна, она склоняет к терпимости, прощению, социальной реконструкции и решению социальных конфликтов иными способами, чем наказание. Если подобные призывы сделаны искренне, они не призывают к отрицанию прошлого. Напротив, они предполагают, что преступники и свидетели уже признали, что произошло. Нельзя ожидать, что жертвы и выжившие будут прощать без доступа к полному знанию: «Отец, я готов прощать, но мне нужно знать, кого прощать и за что»[429]. Опять же, это не просто вопрос фактического знания: «Невозможно ожидать «примирения», если часть населения отказывается признать, что что-то когда-либо было неправильным, а другая часть никогда не получала признания своих страданий или никто не несет полной ответственности за эти страдания»[430].

Примирение – это радикальный способ противостоять прошлому. Оно требует величайшей борьбы в личной жизни выживших жертв и их семей, особенно если это сочетается с требованием прощения. Мать Мэтью Кондиле слушает заседание южноафриканского TRC. Ее сын был убит печально известным Дирком Кутзее, одним из самых жестоких лидеров эскадронов смерти южноафриканской полиции. Миссис Кондиле отказывается его прощать. По ее словам, Мандела и Туту могут простить, потому что они живут «новой жизнью», жизнью, в которой их страдания нашли признание. Но: «В моей жизни ничего, абсолютно ничего не изменилось с тех пор, как моего сына сожгли варвары. Ничего. Поэтому я не могу простить»[431].

В культурном пространстве между публичными заявлениями и личными мучениями трудно обнаружить признаки примирения. Позже я буду утверждать, что достаточно смириться с переменами, даже если это не «неподдельно», «искренне» или «от всего сердца». Но даже этот критерий неоднозначен, особенно после долгой истории зверств и широко распространенного сговора. Белые южноафриканцы «примирились» в смысле признания того, что у них нет выбора, но не в смысле принятия на себя ответственности за прошлую несправедливость, причиненную режимом, который они подавляющим большинством поддерживали. Недавний опрос показывает, что большинство белых не убеждены в том, что они сыграли какую-либо роль в злоупотреблениях апартеида[432]. Около 44 процентов считают, что прежняя система не была несправедливой и что апартеид был хорошей идеей, но реализованной плохо. Пропорционально ответственность за прошлые зверства в большей степени была возложена на активистов, выступавших против апартеида, и «нарушителей спокойствия» в чернокожих общинах (57 процентов), чем на силы безопасности (46 процентов) и бывшее националистическое правительство