(46 процентов). Около 60 процентов считают, что жертвам апартеида не следует выплачивать компенсацию за те страдания, от которых они пострадали в прошлом. Однако обнадеживающим открытием стало то, что молодые белые всегда больше поддерживали перемены в обществе.

Реконструкция

Самый политически подходящий способ признать прошлые несправедливости и страдания – это восстановить (или построить с нуля, если нет демократической традиции, на которую можно было бы опереться) основы, необходимые для поддержания новой демократии. Зверство – это не концепция и не состояние ума, а институт и конкретный набор социальных практик. «Просвещение в области прав человека» – это не рассказ о новых злодеяниях, а объяснение того, почему та или иная практика возникла и сохранилась. Признание реальности пыток требует гораздо большего, чем просто сопоставление криков жертв или оправданий, используемых мучителями. Что нуждается в демонтаже, так это весь «режим пыток»[433]. Пытки, применяемые в течение длительного периода времени в любом обществе, должны иметь свои собственные законы, судебную практику, бюрократию, образование, язык, культурные представления и политические оправдания.

Необходимость и цели реконструкции очевидны: создание условий для демократии и законности, восстановление достойной общественной жизни, продвижение социальной справедливости. После первого волнения от открытия шкатулки с тайнами люди начинают больше интересоваться политикой, направленной на настоящее и будущее, а не оглядываться назад. Но должна существовать цель и для «негативной» реконструкции: оглядываться назад не только для того, чтобы признать, но и подорвать общественный дискурс, который допускал сговор, молчание и безразличие. Гражданское просвещение должно включать дискуссионный курс по языковой морали. Это позволило бы тщательно изучить публичные отрицания прошлого: все методы нейтрализации, рационализации, оправдания, обоснования и клише сторонних наблюдателей. Некоторые из этих рассказов следует, по крайней мере, подвергнуть осуждению.

Признание и общественный контроль

«Кто контролирует прошлое, … контролирует будущее. Кто контролирует настоящее, контролирует прошлое»[434]. Мы узнали, что это относится не только к 1984-ым Оруэлла, в котором Министерство правды переписало прошлое, но и к повседневной жизни в совершенно иных политических условиях: «контроль над прошлым зависит, прежде всего, от подготовки памяти .... Необходимо помнить только, что события происходили желаемым образом. А если необходимо перекроить воспоминания или подделать письменные источники, то следует забыть, что вы это сделали. Этому трюку можно научиться, как и любому другому ментальному приему. Называется это двоемыслием»[435]. Парадокс отрицания идентичен «двоемыслию» и, следовательно, является частью задачи государства по созданию и укреплению чувства временной непрерывности, необходимого для общественного порядка[436].

Выйти из-под определяемого государством и обслуживающего его интересы контроля в социальном пространстве – значит установить некоторый разрыв между настоящим и прошлым, став постоянным беглецом от собственного прошлого[437]. Люди во всем мире живут с ужасными воспоминаниями – как жертвы, как выжившие, как преступники и свидетели. Они ощущают себя в ловушке прошлого; они говорят о том, что помогает избежать страданий, или пытаются забыть о страданиях. Другие, похоже, не могут вспомнить. Как и пациентам Оливера Сакса, для пробуждения им нужен психологический эквивалент L-DOPA.

Воспоминания о переживании политической истории («вот как это должно было бы быть во времена хунты») не подвержены таким унитарным нейрологическим процессам. Существует не единственный вариант восприятия прошлых страданий; восприятие всегда искажается, чтобы соответствовать повестке дня настоящего. Личная память загрязняется течением политического времени. Память – это социальный продукт, отражающий повестку дня, а также социальное положение тех, кто к ней обращается. Это еще одна война памяти: те, кто пытается подавить, против тех, кто пытается воскресить то, что было или то, что потенциально может быть забыто. Но когда вы говорите, что «просто выполняли свой долг», или «были всего лишь винтиком в машине», или что «другие поступали гораздо хуже», было ли это правдой в то время, или же это было только сфабриковано, а затем превратилось в правду под действием позднейших политически мотивированных усилий истории?

Даже без устных объяснений палач из недавней военной хунты, похоже, не совсем принадлежит сегодняшнему времени. Розенберг, пишущий о фильме Марселя Офюльса «Память правосудия», размышляет о глубоком разрыве, возникающем в результате того, что обвиняемого судят за деяние, совершенное им в абсолютно ином прошлом. Во время суда он кажется другим человеком. «В какой-то степени наказание всегда назначается незнакомцу, носящему имя преступника»[438]. Это верно по отношению ко всем преступникам. Но политический преступник предстает перед трибуналом, который представляет собой не что иное, как «суд истории». Перенесем время преступления назад: во время первых судебных процессов над французскими коллаборационистами. Сартра и де Бовуар беспокоил биографический вопрос: они знали этого парня в школе, умного и дружелюбного мальчика; какое он имеет отношение к этому отвратительному осведомителю на скамье подсудимых? Или мысленно вычеркните время, прошедшее с момента совершения преступления: способен ли этот безобидный на вид бездельник – Эйхман, смотрящий сквозь очки – совершить подобные злодеяния сейчас? Выживший в Освенциме проходит мимо камеры для узников Нюрнберга и внезапно видит в обвиняемых обычных людей:

Произошла метаморфоза. Настоящие преступники унесены историей и никогда не вернутся. На их месте осталась группа стареющих дублеров, больных и дрожащих от страха. Приговор будет вынесен кучке самозванцев, коллекции манекенов, позаимствованных в музее восковых фигур. В худшем случае эти слабые посредственности, «такие же, как и все остальные люди», могли быть, как они утверждают, лишь винтиками в машине смерти, каким-то образом созданной историей[439].

Конечно, не все государственные преступники представляют из себя жалких посредственностей. С таким же успехом они могут оказаться высокомерными, задиристыми и самодовольными. Подобно аргентинским генералам или Чаушеску в Румынии, они оправдывают свои действия, осуждают своих судей и отказываются признавать их легитимность. На суде над аргентинской хунтой генерал Видела объявил о своем самоотверженном мученичестве; подобно Христу, он отдал себя на милость суда, не обладающего никакими полномочиями: «Ваша честь: вы не мои естественные судьи. И по этой причине у вас нет юрисдикции и юридических полномочий, чтобы судить меня». Они могут даже утверждать, что никакая информация, зафиксированная комиссиями по установлению истины, никакие подробности, раскрытые в уголовных процессах, не умаляют исторической справедливости их дела. Именно это имел в виду другой осужденный аргентинский путчист бывший командир Эмилио Массера своими пугающими словами в суде: «Я несу ответственность, но я невиновен. Власть сейчас может принадлежать моим судьям, но История принадлежит мне, и именно там будет вынесен окончательный вердикт».

Эти обращения к преданности более высоким понятиям или уклонение от ответственности (просто выполняя приказы) являются попытками отрицать историю, оказаться вне времени и, прежде всего, быть оцененными не