по стандартам сегодняшнего дня (законность, права человека, справедливость), а по стандартам прошлого. Это «отрицание времени», безусловно, является самым мощным из всех оправданий, которое независимым от истории судьям труднее всего опровергнуть – не потому, что его идеология последовательна, а как раз наоборот. В послевоенный период они хранили молчание, потому что «новое поколение не поняло бы тех времен». Их заявление теперь бесконечно более радикально (и устрашающе, потому что мы не можем быть уверены, что это совершенно невозможно): «Если бы вы были там тогда, вы бы сделали то же самое». Так освободи меня, освободи меня от истории. Голос современности отказывается принять эти призывы к исторической относительности. Это перекликается с криком с балкона во время суда над Эйхманом: «Ах! Видели бы вы его в полковничьем мундире». Суд идет над другим – над существом, уполномоченным отправлять на смерть миллионы людей, а не над лысеющим стариком, пользующимся наушниками.

Таково признание индивидуальное. Но какое убежище есть у коллектива, у всего общества? Быть свободным от социального контроля – значит быть лишенным хранилища исторических знаний. В таком случае нет необходимости в коллективных ритуалах искупления или возмещения ущерба, потому что ничего не произошло, не о чем сожалеть. Некоторые социальные страдания вообще не вспоминаются. Целые общества скатываются к массовому отрицанию – с ужасными последствиями, особенно для жертв и выживших, которые оказываются буквально вырванными из исторического времени. Учитывая темп событий и быстрое распространение информации в СМИ, такое отставание теперь является нормальным.

Социальный контроль может быть реализован не только путем неустанного противостояния прошлому – открытия последнего архива, наказания последнего нарушителя, выплаты компенсации последней жертве. Идеал Международного уголовного суда предполагает, что социальный контроль неразрывно связан с подотчетностью. Вы открываете правду о прошлом, чтобы добиться справедливости в настоящем. Но социальный контроль также возможен путем трансформации или стирания прошлого, особенно путем ослабления или переопределения отношений между тем, что было раньше, и тем, что существует в настоящее время: не открывая прошлое для изучения, а закрывая его и намеренно устанавливая барьеры для памяти. Такой способ контроля за прошлым требует не восстановления памяти, а ее искоренения.

Все общества используют обе стратегии восстановления и искоренения. Но, возможно, отдельные общества в определенное время скатываются в тот или иной из этих режимов – контроль путем открытия или закрытия. Спитцер сравнивает режимы непрерывности с режимами разрыва. В режимах непрерывности избирательная амнезия вызывается устранением одних элементов прошлого и сохранением других. Прошлое должно соответствовать настоящему, чтобы создать версию истории (основной нарратив), легитимную текущую политику. Сталинская форма контроля над прошлым – преднамеренное подавление и искажение истории – является классическим типом. (Однако, как отмечает Гавел, переписывание истории никогда не было очень эффективным: «Поистине удивительно обнаружить, что после десятилетий фальсификации истории и идеологических манипуляций ничто не было забыто»[440]).

Напротив, наблюдается избирательное забвение режимов разрыва, в которых доминируют множественные нарративы рынка. Здесь забвение является побочным продуктом быстрых социальных перемен, постмодернистской «истории» в стиле Диснейленда, неспособности ассимилировать настоящее. Прошлое не стирается и не переписывается намеренно в оруэлловском смысле, вместо этого оно испаряется и распадается в какофонии настоящего.

Режимы непрерывности, отмечает Спитцер, имеют тенденцию быть центростремительными. В государственных коммунистических или классических тоталитарных обществах истина формируется вокруг единого центра, однородного ядра убеждений, которое не подлежит сомнению или нарушению. Прошлое постоянно адаптируется и пересматривается, чтобы отразить изменения в убеждениях и текущей политической повестке дня. Некоторые события, по памятному выражению Кундеры, «вычеркнуты» из истории, но они также могут быть восстановлены, когда реабилитируются ранее неприемлемые идеи или личности. Вот почему люстрация так характерна для подобных обществ. Это именно тот тип политики, которого следует ожидать от режимов, знакомых с переписыванием истории – и которые прошли через предыдущие серии потрясений, за которыми следовали чистки, а затем переписывание истории.

В постмодернистских рыночных обществах этот процесс приобретает иные, более утонченные формы. В этих режимах разрыва знание распадается и подвергается скептицизму, пересмотру и иронии. Истина растворяется в выбросе слишком большого количества информации или квазиинформации, фактов или фактоидов, документальных фильмов или драматических реконструкций. Движение центробежное, а не центростремительное. Информация и память просто отпадают. Становится трудно установить связь между тем, что есть, и тем, что было раньше. Прошлое стирается без давления цензуры, пропаганды или Министерства Правды. Вытеснение прошлого (исчезновение из памяти и истории) переходит в отрицание настоящего (потеря феноменов при имплозии информации). Сколько людей, которые были взрослыми в 1960 году, могут перечислить массовые политические убийства, произошедшие с тех пор: ибо в Нигерии, южане в Судане, аче в Парагвае, восточнотиморцы в Индонезии, курды в Ираке, хуту в Бурунди, тутси в Руанде, камбоджийцы Красными Кхмерами, эфиопы – режимом Менгисту, угандийцы – подручными Иди Амина, боснийские мусульмане – сербами.

Это не два разных типа общества, соответствующие коммунистическому и рыночному, каждый из которых имеет свой собственный способ подавления прошлого. Несмотря на постмодернистское центробежное забвение, западные демократические рыночные общества по-прежнему поощряют более традиционное переписывание истории. Удивительные изменения в американской внешней политике напоминают учебник Оруэлла: прошлогодний союзник и любимый покупатель оружия становится сегодняшним врагом; сегодняшняя «зарождающаяся демократия» в прошлом году была террористическим государством. Единственная постмодернистская особенность этих сдвигов заключается в том, что государство даже не пытается дать какое-либо принципиальное оправдание; полная трансформация – это просто «изменение курса»[441]. Вторжение в Заир даже не требует упоминания о предыдущей поддержке того же режима.

Глобальное движение к свободному рынку – другая сторона демократизации – позволяет постмодернистам забыть о необходимости дополнения этих старых, более идеологических форм. Таким образом, очень традиционное (непрерывное, линейное, центростремительное) турецкое отрицание геноцида армян было дополнено современной, постмодернистской версией. Это дискурс бессмысленного релятивизма, механистическое повторение глупой идеи о том, что всегда должна быть другая точка зрения[442]. Во имя «взгляда с обеих сторон» обширные исторические записи массовых убийств теперь превращаются в серию «обвинений», «чувств», «претензий» или «слухов».

Чрезмерное признание

Задолго до наступления эпохи комиссий по установлению истины мы слышали банальную фразу о том, что общества, которые не помнят своего прошлого, обречены на ужасную судьбу. Нам говорят, что сегодня общество не может отрицать или уклоняться от позорных истин своей недавней истории – прошлые демоны всегда вернутся. Это политическая версия навязчивой идеи Фрейда о том, что невротик обречен на повторение. Признайтесь сегодня, иначе те же ужасы будут происходить и дальше.

Тем не менее, мы смутно не одобряем или даже высмеиваем людей, которые «живут прошлым», которые настаивают на «протаскивании прошлого» в сегодняшние реалии.