— Всякое бывает, — почти спокойно сказал адьют, но я почувствовала — спокойствие это было изрядно потревожено. И не смогла понять причин, ясно одно — говорить такое вслух явно не следовало. — Хотелось бы только понять, откуда в этой хорошенькой головке такие черные мысли. Мысли об убийстве, я хочу сказать.

— Ой, да я часто думаю о всяких жутких вещах, в конце концов, учусь на факультете смерти, — я похлопала ресницами, стараясь сделать как можно более романтичное лицо, хотя это всегда удавалось мне из рук вон плохо. — Что может быть ужаснее убийства?!

— Многое, — неожиданно отвечает адьют и, к моему облегчению, переводит взгляд с моего покрасневшего лица на портрет Его Величества. — Когда твой король убит коварными врагами, ты скорбишь и негодуешь, но эта яростная скорбь побуждает действовать: злиться и ненавидеть, мстить, хранить память и продолжать дело всей его жизни… Куда хуже, когда враг невидим и подтачивает изнутри, и некого винить в разгромном поражении, кроме себя самого.

Я растерялась этим словам, слишком пафосным, как баллада, слишком… личностным, а адьют неожиданно сделал пару шагов назад, отвернулся и стянул маску, так легко, словно головы под нею не было вовсе.

Голова, конечно же, была. Я увидела светлую кожу шеи, почему-то с зеленоватым отливом, неожиданно плешивую голову, редкие островки седых волос в океане такой же зеленоватой лысины.

Точно, зомби. Боги и демоны, как же так, это что же делается, если мертвяков уже от живых людей отличить невозможно?!

— Я не мёртв, Джейма, боги, вы так громко думаете, — он хмыкнул, почти по-человечески, почти весело. — Не мёртв… — и адьют медленно повернулся ко мне, — Но и не жив, если так можно сказать.

В обморок я уже падала, тогда, после того, как совместными усилиями мы усмиряли подвергшееся обряду резусцитации тело маленького сына сэра Франца Лаэна. Но тогда обморок был вызван переутомлением и потерей сил, а сейчас… Впрочем, Академия всё же достаточно закалила нас, чтобы удержаться на ногах и даже не зажмурить глаза в наивной детской вере: существует только то, что можно увидеть. Лицо адьюта как таковое большей частью отсутствовало. Кости черепа обтягивала зеленоватая с багровыми прожилками кожа, виднелись желтоватые подгнившие хрящи провалившегося внутрь носа. Покрытый кровавыми пузырями высокий лоб без бровей…

Только ясные голубые глаза и зубы, белые и ровные, казались совершенно нетронутыми странной жуткой болезнью. Болезнью ли? Кто мог продолжать существовать со столь обнажённой и воспалённой изнанкой? Чувствует ли адьют боль от соприкосновения открытых остатков плоти с кожаной маской? Впрочем, какая тут боль, если болеть уже практически нечему. Как не умирает от воспалений и заражений? Или умирает? Ни живой, ни мёртвый…

— Выглядит не очень привлекательно, верно?

— Что с вами? — губы еле двигаются. Что это такое, не заразно ли? Глупый вопрос, я уже вижу его плетения и понимаю, что происходящее с адьютом явно имеет магическое происхождение. Хищные чужеродные нити жадно впились в его собственные, пронзили их насквозь, как прожорливые паразиты, безжалостно и бессмысленно уничтожающие создателя, чтобы затем погибнуть вместе с ним.

Омерзительные, как черви, копошащиеся во внутренностях.

…Нет, сравнение явно неудачное. Черви вызывают в нас брезгливость и отвращение, что же касается плетений неведомого мне доселе проклятия, оно могло бы показаться даже… красивым. Таким ровным, выверенно чётким, словно его чертили по линейке, с придыханием, тщательно заточенным графическим карандашом. Если не знать, не видеть последствия, этой книжной правильностью, доскональной ювелирной продуманностью и сложностью можно было бы даже полюбоваться.

И отчего-то это ощущение было таким узнаваемым, как будто я где-то совсем недавно видела что-то похожее…

— Очень редкое и очень трудноснимаемое проклятие. Фамильное.

Да уж, не повезло. Мало того, что человек сам по себе ничего плохого не делал, приходится отдуваться за грехи далёких и возможно даже неизвестных предков, так ещё и снимать подобную гадость очень сложно, и болезненно. Что-то похожее было с моей стойкой иллюзией внешности, только её накладывали после моего рождения, тогда как адьют со своим проклятием родился. Впрочем, оно, видимо, как-то поддаётся лечению и не помешало его отцу завести отпрыска? Честно говоря, уж лучше было бы усыновить ребёнка, чем продлевать мучения ещё на одно поколение… С этими фамильными штуками никогда и ни в чём нельзя быть уверенным, слишком много всяческих нюансов и условностей. Иногда, например, с каждым последующим поколением оно ослабевает, иногда, напротив, усиливается, закрепляется…

Адьют вновь каким-то загадочным образом будто прочитал мои мысли.

— Всё не совсем так, дорогая Джейма. Это проклятие принадлежит не моему роду. Я — только зеркало, добровольно отражающее часть последствий. При добровольном принятии чужого проклятия иногда происходит удивительная вещь: почти полностью снимаются болевые ощущения. У меня так. Но, к сожалению, не у того, кому я служу.

Он смотрит на меня, своими живыми и чистыми голубыми глазами с изуродованного лица-черепа, так, словно ждёт от меня решения некой загадки. И я понимаю, что знаю ответ, точнее, как минимум половину ответа, бросаю невольный взгляд на портреты на стенах. И озвучиваю вопрос ко второй половине, мне неизвестной:

— Но… зачем?!

— Проклятию три сотни лет, адептка Ласки. За это время многое о нём изучено, но непосредственно в излечении мы продвинулись всего на несколько шагов. Тем не менее, мы не сдаёмся. Нужно пробовать различные методы… обращаться к различным талантливым и сильным магам. Но мы не можем позволять себе роскошь и безумие экспериментировать непосредственно на… Нам нужен полигон. Сейчас это я.

Подобное не укладывалось в голове.

— И вы действительно согласились добровольно?!

— Да. Не смотрите же на меня так, моя милая. Обстоятельства бывают разные… Не стоит опрометчиво пытаться понять мотивы посторонних существ, не зная всех деталей.

Это верно. И всё-таки…

— Когда это началось? Это же не Джонатан Оул… — я начинаю потихоньку вспоминать рассказанное адьютом ранее. Что он нам говорил тогда? Некоторые маги творили разные запрещенные эксперименты и понесли заслуженное и суровое наказание. При этом они сопротивлялись и мстили… Наконец, я вспомнила. — Гертин Тарольский, верно?! Это случилось при нём? У него погибла жена…

— И дочь. Сын остался жив, но получил жуткий подарок в виде проклятия от взбунтовавшихся магов, посчитавших себя равными богам. Точных доказательств нет, но доходили слухи о том, что они достигли немыслимых магических высот. Например, действительно могли воскрешать мёртвых, не всех, разумеется, а при соблюдении неких ограничений. Превращать в магов людей, лишенных магического дара от рождения. И тому подобное. После подавления восстания большинство из их открытий и достижений были утрачены.

— Как же их удалось победить? — этот вопрос не давал мне покоя. Что может значить армия короля, к тому же постоянно сражающегося с ужасной хворью, против магов?