Узкая кровать, неудобная, на одного. Но на полу — та же самая шкура, что и в ринутском жилище.

Мне тошно от себя самой.

— Пьёшь всякую дрянь, — говорю я, а руки, подрагивая, вытаскивают из пучка волос дешёвые острые шпильки, волосы падают за спину, и Джон смотрит на меня, словно пустив корни в пол. Закончив с волосами, пальцы перебегают на длинный ряд пуговиц на сорочке спереди, а я продолжаю болтать, отвлекая нас обоих. — Больше не пей, ни к чему это, понял? Забыть не поможет.

— Эй! — он протягивает руку, но не успевает — ночная рубашка соскальзывает вниз, а я стою в центре звериной шкуры, голая, дрожащая. — Одевайся, девочка, ты чего удумала?

Нервный смех вырывается из груди, я делаю шаг, еще шаг, а Джон отступает, и, судя по его лицу, да, он уверен, что я сошла с ума.

Плевать!

Ещё шаг — и Джон неуклюже опускается на кровать, порывается встать, но не успевает, я опускаюсь на корточки и смотрю на него снизу вверх. У него тёмные глаза, большие, круглые, как черешни, и ресницы длинные-длинные, раньше не замечала. Вытягиваю руку вверх и касаюсь лица. Обвожу пальцем нос, обветренные жесткие губы, скулы, лоб с морщинками. В нём нет и сотой доли скульптурно-фарфоровой красоты Энтони. Он не красив. Он — почти карикатура на моего юного и прекрасного возлюбленного, огромный, неуклюжий, нелепый. Но Энтони принадлежал какой-то иной жизни, из которой я сбежала, стремясь уберечь его и Джейми, и мои чувства к нему, наверное, в той самой жизни и должны были остаться. И мои сожаления уже не имели никакого смысла. Я встряхиваю головой..

— Корни, ты…

— Молчи. Просто молчи.

Мне хочется завернуться, спрятаться в эти тёплые и надёжные ладони, и я тычусь в них лбом, как собака. Я ласкаюсь об его руки, вдавливаюсь все крепче, касаюсь губами подрагивающих запястьев, вдыхаю запах кожи, глубоко, опять же, как собака… Джон поднимает меня с пола и усаживает к себе на колени, покачивает, как ребёнка, что-то шепчет на ухо, надеясь образумить, но я не отступаю. Целую шею, колючий подбородок, пальцы расстёгивают пуговицы на рубашке, на брюках, тяну Джона на медвежью шкуру на полу и, как он не пытается удержаться, я безнадёжно выигрываю.

***

В его тёмных очарованных глазах я вижу себя и только себя.

В эту ночь.

И в другие.

И тогда, когда я — не как маг, а просто как женщина, поняла, что беременна снова.

И все последующие девять месяцев.

Его забота, его восторг и бережливая, молчаливая, ненавязчивая нежность были ожидаемы. Усиливающаяся боль, раскалывающая голову надвое, частые обмороки, связанные отнюдь не с беременностью — тоже. Я знала, что дальше будет только хуже и молила богов об одном — дотерпеть. Еще чуть-чуть. И ещё. И еще…

— Девочка, — радостно воскликнула молоденькая, неопытная, и потому слегка восторженная акушерка.

Что?

Что?!

Нет, этого быть не может, не может, не может..! Почему девочка, как так?! Мне даже мысль о возможности рождения девочки за всё это время не пришла в голову, я ждала мальчика, нового Джейми, даже не подумав о том, что будет с сознанием этого нового существа, но девочка! Мне не нужна девочка, мне…

Я не хочу на неё смотреть. Не хочу прикладывать к груди, не хочу прикасаться. Я хочу выпрыгнуть из окна, царапаться, рвать зубами любого, кто приблизится и попробует помешать, хочу вспыхнуть и спалить себя, её, Джона, весь дом, весь хутор, весь этот мир. Но у меня не хватает сил даже на самый слабый протест. И когда девчонка-акушерка прижимает ко мне ребёнка — или мне так кажется, потому что я отстраняюсь от неё даже кожей, и когда я вижу в дверях расплывчатый силуэт Джона, сжимающего охапку белых водяных лилий, я всё ещё горю изнутри и не шевелюсь снаружи.

Джон опускается, словно приседает, старается стать меньше, совсем как я в ту нашу первую ночь — у него плохо это получается. Руками — большими и горячими — обхватывает мои ледяные ступни, прижимается щекой у голени. Ничего не говорит, впрочем, в этом нет необходимости.

И что-то внутри меня вдруг прорывается. Не огнём, нет.

Слезами. Горячими, едкими, как кислота.

Я плачу, рыдаю, ору, Джон, кажется, выхватывает у меня малышку из рук, и в то же время второй рукой умудряется приобнять, удержать от падения и ударов. Судорога сотрясает тело, вой и крик постепенно переходят в хрип, и я проваливаюсь в очередное беспамятство, а проснувшись, вернее, очнувшись, чувствую, как туман в глазах отступил.

Ребёнок у меня на груди. У неё нет волос на голове, так, лёгкий пушок, и аметистовые глаза сейчас прикрыты, но ресницы золотятся рыжиной Менелов. Она будет похожа на меня, от Джона в ней нет ничего. Слишком узнаваемая внешность.

Это я исправлю. Исправлю всё, что смогу.

Моя яркая красота не принесла мне счастья, напротив. Ни мне, ни другим. Люди, которые меня любили — Энтони, Джордас, Джон — не были счастливы. Кроме того, так безопаснее.

Я не просто накладываю иллюзию измененной внешности — вплетаю в её нити. Прочно. Надолго.

Пусть.

Джеймса "подселила", когда моей Джейме исполнился месяц — я не спрашивала Джона по поводу имени, просто поставила в известность, что девочку назовём Джеймой, а он молча кивнул. Ребёнка он любит, о таком отце можно только мечтать — чего не скажешь о матери. Возможно, Джейма когда-нибудь проклянёт меня за такой подарок, как и за все остальные — я ничего не могла сказать о её даре, оставалось только надеяться, что кровь Джона разбавит его, что она никогда не пойдёт по моему пути, что у неё вообще не будет такой возможности.

Не знаю, что из этого всего выйдет.

Не могу знать. У меня нет другого решения.

Я чувствую своё сознание, словно корабль с пробоинами в дне. Тону, с каждым днём всё быстрее. Никогда не была на море, но в моих детских книгах говорилось, что когда корабль тонет, лучше отплыть подальше — затянет. Это не предательство, я всего лишь корабль, который предпочёл отплыть сам и отправиться на дно в одиночестве.

Перед тем, как однажды уйти навсегда, я целую её крохотные пальчики по одному, прижимаюсь щекой ко лбу, вдыхаю непередаваемый запах молока, безмятежности и покоя.

Я люблю её. Люблю их обоих. Джейму и Джеймса.

О Джоне я стараюсь не думать. Он спит у себя в комнате, но когда малышка начнёт плакать, непременно проснётся. И, хотя я почти уверена, что искать меня он не станет, лучше поспешить. Он справится без меня. Они все справились.

Не знаю, сколько я иду и куда. С одной стороны от хутора — кладбище, отделяющее его от Ринуты. С другой — лес.

Где-то в лесу, целую вечность спустя, меня и накрывает. Тогда, на хуторе, я рыдала, выпуская накопившиеся слезы, и мне становилось легче. Сейчас всё иначе. Пламя, которое я не хотела и не могла выпустить так долго, жжёт изнутри.