снова с землёй и дерьмом связался. Герой, а крестьянским занятьем не брезгует. Мало – бьётся, чтоб возвратили отнятое добро…

– Кто что отдаст ему теперя?

– А коня гнедого на привязи видел? Фёдор привёл его из коммуны – коммунарики отдали на поправу… Да рази хозяин теперя отдаст ево?

– Силой возьмут.

– Градова побоятся…

Фёдор посмотрел в сторону любопытных земляков и улыбнулся – те ответили приглашением присоединиться к их кругу, но Градов под предлогом скорого зова в прокурорский кабинет отказался.

* * *

Зитов, присев слева хозяина на потерявший прежний вид конфискованный, как и кресло, венский стул, спросил:

– Вил Ипатыч, решено?

– Насчёт санкции? Пока нет.

– Почему?

– Воздержался, сомневаюсь – некоторые факты не дают основания для ареста.

– Какие факты? Всё налицо! Листовка провокационная… Увод из коммуны коня… У Градова – крутая кулацкая закваска, круче, чем у его батюшки. Посмотрите – опять на подворье три лошади, коровы, быки, овцы. Дом подлежал конфискации – отстоял с топором в руках… Это ли не преступник?! Таких по головке не гладят!.. Я настаиваю – арестовать.

– Не торопитесь… Успеем… Не такой уж Градов опасный человек. Не убил, не ограбил!

– Ждать, когда убьёт и ограбит? Нам с вами тогда – по шапке! Нет, уж увольте… Отвечать за чужие грехи не хочу.

– Придётся, так не увильнёте!

Зитов вышел от прокурора, огорчённый странным его поведением. Что таится за отказом дать санкцию на арест Градова – усердие держать в крепких руках знамя новой власти или свойственная для всех прокуроров позиция не соглашаться с теми, кто горазд навязывать без удержу своё мнение?

… Когда Фёдор вошёл в кабинет, Вил Ипатыч, словно забыв о неоконченном разговоре, стоял возле окна с раскрытой форточкой, держа пальцами правой руки дымящуюся папиросу. Услышав тяжёлые шаги, обернулся и, не приглашая присесть, сказал:

– Я, гражданин Градов, санкцию отклонил. Пока… Слышите: пока.

– Слышу.

– Даю время подумать… И желательно не покидать свою заимку…

– Што – домашний арест?

– Да нет – у вас хозяйство, следите, страсти утихнут и надобность в какой-либо санкции сама собой отпадёт… Слух прошёл о хорошей вести, будто наш сосед, крестьянин из Черемховского уезда Платон Чернов побывал у самого Ленина в Кремле и посоветовал в интересах революционных преобразований заменить продразвёрстку продовольственным налогом…

– Жёсткий хомут заменят хомутом помягче?.. Да што-то делать надо – иначе землю пахать будет некому.

– Поживём – увидим…

Уходя, Фёдор подумал о том, что в его жизни начинается новая страница, на которой предстоит написать чёрным по белому – оставаться в Динской, на родине дедов и прадедов, или уйти куда-то, где не станут терзать душу сомнения и жалость о потерянном.

Глава XXII. Угрозный сход

Фёдор на полном скаку врезался в расступившуюся толпу и, вздыбив струнно натянутой уздой, остановил разгорячённого Гнедыша. Будь в руках острая сабля, он в приступе отваги крошить врага мог в эту минуту по ошибке и взмахнуть ею, но в руке была легкая коротенькая плетка для попугивания Гнедыша да вокруг стояли люди, знакомые и незнакомые мужики и бабы, безусые подростки и голопузая малышня.

Только по большим христианским праздникам, в Пасху, Троицу, либо в Петровку видывал он в своей Динской такое скопище народа. Тогда деревушка жива была весёлой суетнёй, песни и смех звучали в каждом переулке – сегодня тихо, люди сгрудились, как перед волчьей опасностью стадо пугливых овец. Сгрудились и стоят в ожидании, что сейчас скажет Фёдор.

Нетерпеливо копытя затвердевшую землю, стоят возле заборов на привязи в упряжках и осёдланные лошади. На каких-то из них пытливые мужики притащились с соседних заимок, других привели, чтобы вернуть, если найдутся, прежним хозяевам.

Ждут, что скажет сейчас Фёдор, и люди и лошади. А что услышат? Фёдору ещё по весне, будто он самый главный и всемогущий губернский чиновник, люди, засыпая жгучими вопросами, не давали проходу. Всем без разбора, и ограбленным, и наделённым дармовым добром, интересно было узнать, скоро ли кончится лихое время? Многим (что забивать людям головы всякими пустяками?) отвечал коротко: что вот как прогонят колчаковцев да оградятся от иностранных интервентов, тогда и уладится; что все беды от проклятой войны; что всяких императоров, царей и королей надо вразумить, чтобы они из-за своих личных пристрастий не ввергали народ в смертельные схватки. Одни, слушая Фёдора, в знак согласия кивали головами, другие, те, у которых затаилась глубокая обида на новую власть, уходили, вовсе не понимая её сути и страшно браня. К озлобленным людям Фёдор относился снисходительно – шибко не сочувствовал и не пытался разуверить в своих убеждениях, полагая, что всякий человек должен прежде всего сам разобраться в своей душе – иначе всё будет напрасно.

Однако с заимским «Пророком», как называли Макара Тимофеевича Мурашкина, воевавшего с японцами, разговор получился долгим. Фёдор было хотел отделаться от «Пророка» двумя-тремя фразами – тот, попридержав за локоть, пригласил присесть на брёвна возле своей ограды и, недолго думая, огорошил вопросом о том, почему храбрый офицер не в рядах Красной армии?

Фёдор, хмыкнув, покачнул головой.

– Вся заимка, Тимофеич, об этом знает. И вы, наверное, слышали? А спрашиваете.

– Не слышал, земляк, – ответил Тимофеич.

– Пусть. Мимо ваших ушей пролетело. Дак вы, как и я, бывший солдат, стало быть разумеете…

– Што?

– Да што? Што быть военным – значит, не щадить ни себя, ни других. А мне война опротивела. Да и умирать не хочу…

– М-да… Понятно… Со всех сторон на Расею прут враги, а вы, значит, революцию защищать не хотите?..

Не подослан ли уж дядя Макар Зитовым или каким другим блюстителем революционной законности, чтобы выпытать сокровенные мысли и доложить кому следует? И уж потом безвозвратно взять вольнодумца под конвой. Неужели?.. Но Фёдор, переча себе, отвергает догадку. Не может Тимофеич ославить – ещё подростком слушал его рассказ о встрече с марксистом Виктором Радус-Зеньковичем, студентом Московского университета, сосланным в Подкаменское за участие в политической демонстрации. После побега он оказался в Женеве и работал наборщиком в типографии, где печаталась большевистская газета «Искра». От ссыльного студента Макар впервые услышал слово «революция», узнал, что она непременно свершится в России. Верно толковал молодой марксист: революция свершилась! Понял Макар, почему это должно быть, и при случае не таил своих мыслей – поэтому и прозвали его «Пророком». Но забрёл в тупик и «Пророк». Время лихое развеяло его светлые иллюзии, и вот сейчас, заманив Фёдора, набрался смелости спросить, как думал, о главном на сегодняшний момент: устоит ли недавно народившаяся новая власть? Смел мужичок! Не всякий, рискуя угодить в Александровский централ, осмелится ныне об этом