покатилась по извилистым сельским просёлкам, как вспугнутая шальным ветром из тенистого прибрежного распадка, говорливая волна, неугомонная мирская молва: «Эй, паря!.. Знаешь ли, дева?.. Говорят: там-то и то-то…» – и завязывается долгий разговор.

В пылу азарта набралось новостей у мужиков и сейчас. Ромаха Копытов в подтверждение своего довода о том, что по сёлам и заимкам разослали провокационную листовку, напустился рассказывать об увиденном им самим на поле. Едет Ромаха к знакомому мужичку на Заплываевскую заимку разузнать, не найдётся ли у него взаймы пуда два-три семенного ячменя. На залежной поляне возле берёзового перелеска, скрывавшего заимку, смотрит, пашет мужик. Двухлемешный плуг. Пара сытых лошадей. Залежь поднимает не какой-то ещё недавно обездоленный мужичонка, а бывший унтер-офицер Фёдор Градов. Вот те на! Вот и верь молве, что де градовское подворье разграбили. Полюбопытствовал Ромаха, что и как, похвалил Фёдора за здоровую мужицкую хватку. Отвоёванную у тайги ещё прадедом Демидом пашню отобрали и передали в аренду гладышевской артели, так Фёдор нашёл выход, чтобы снова стать хозяином. Одну лошадку, доморощенного Гнедыша, отдали старому владельцу коммунары, выходил его Фёдор, и теперь коняга ходит по борозде коренником. Двух других лошадок, Сивку и Бурку, посовестившись пользоваться чужим добром, привели во двор сами хозяева из соседних заимок.

Мужики, подмигивая друг другу и кивая головами, дивятся. Ничего особенного Гаврила вроде бы и не сказал. Не диво же, если вернувшийся с войны природный крестьянин-сибиряк, стоило едва оглядеться, взялся пахать залежь, землю, года три-четыре назад ещё служившую пашней и дававшую какой-никакой хлеб. Запала в душу тревога: не обернётся ли вольный-невольный возврат собственности из-под одной крыши под другую новым приливом ещё не остывшего от недавней драки вечно жестокого зла?

– Так и будет, ребята, – подоспел к разговору Кирсан. – Вот те крест: так и будет! Зло со злом рядом никогда в мире не жили. И не будут. Поодаль-то и то покоя не знают. А тут, считай, бок о бок сойдутся – усадьба на усадьбу, село на село. Кто усмирит? Никто! Будут бить-колотить друг дружку, пока не обессилят.

– Однако… – согласились Пётр и Ромаха. Егор и на этот раз, посмотрев на ожидавший очереди мешок с зерном, промолчал. Что творится вокруг, Егора пока не касается. У Егора ни хлеб, ни скотину не тронули, нечего шибко было трогать, а на чужое не зарься, не проси. Зато Кирсану выпал случай, считай, после пуска мельницы первый раз отвести душу с равными себе мужиками. Мужики, конечно, насчёт свойства другого мнения – Кирсан им не ровня, состоит в большой промысловой артели и считается главным помощником самого нэпмана. Это уж, брат, тебе не мужик-лапотник за сохой! Под его началом чудо-мельница!.. Но Кирсан мужикам по нраву – своим положением, замечают, не кичится.

И повествует Кирсан былинно, на потеху мужикам (весть привезли помольщики со Сватковской заимки), как бабка Журиха держала полсуток под домашним арестом продотрядовца Алёшку Мутина. Наповадился этот ярый активист непрошеным гостем к вдове, объявленной «эксплуататоршей» за то, что в сенокосную пору, либо в посевную да на уборку урожая нанимала мужиков. И обобрали бабёнку, казалось, уж до нитки, нет, Алёшка по наводке «стукачей», всё ещё зарясь на мелочи, шёл проторенной тропой. Заявился как-то Алёшка под вечер (ехал из дальних бурятских улусов) развязно хмельной и страшно голодный. Револьвер на стол.

– Хозяйка! Самогону, закуски!..

– Да где што взять-то, голубчик… Всё чисто-гладко – ни в амбаре, ни во хлеву…

– Врёшь! Знаю: есть калачи… Недавно состряпала и спрятала в подполье.

– Бог с тобой… Откуда те знать-то бы?

– Откуда – тебе не положено…

И Алёшка, не теряя времени на уговоры строптивой хозяйки, шмыгнул в подполье.

Журиха – и какая сила дала ей смелости?! – не растерялась и, захлопнув, укрепила западню запором. Сиди, голубчик, захотел калачей – ешь, сколько влезет! Погрозил Алёшка расправой да и приумолк до поры, пока баба не услышала покаяния и просьбы о пощаде… Говорят, что эта история докатилась до ушей прокурора Гвоздилина. Посрамлённого продотрядовца отстранили от дела, а вскоре след его пропал вовсе – слухи были всякие: что убили и труп сбросили в Ангару, или что скрылся, чтоб остаться живым, ибо чуял неминуемую расправу за свои самоуправные злодеяния. Бабке Журихе грозили судом за лишение государственного чиновника права свободы, но, видно, Гвоздилину хватило ума-разума понять, кто кого лишал человеческого права, и преследование вдовы прекратили за отсутствием состава преступления…

– Вот дак бабка! – почёсывая затылок, сказал Егор. – Ежели так поведут себя Иван с Марьей во всей Сибири, полетят клочки по закоулочкам.

– Будет ишо шуму-грому, – отозвалось несколько голосов.

А истории одна страше другой, но близкие родом, везли мужики попутно с хозяйственной потребностью ежедневно. Вот уж по Приангарью, грозя и настораживая, прокралась молва о том, что на мельницу к нэпману тайно являлась группа колчаковских офицеров с просьбой помочь продовольствием; что в Балаганске сформирована партизанская дивизия под руководством командира Николая Зырянова; что в нескольких сёлах учинены погромы, ограблены магазины, есть убитые активисты новой власти.

Глава XX. Нечаянная встреча

Закатная заря догорала. Фёдор видел, как на линии ещё не истлевшего горизонта, вынырнув из глубины, сломался последний луч-отсвет, и над поляной стала оживать прохладная сумеречь. Затухал и костёр. От кучи древнего смолья, собранного на пашне после плуга, осталось на следующую растопку несколько сучковин. Одну из них Фёдор взял и, держа обеими руками, задумался, словно археолог над извлечённым из-под глубокого слоя земли предметом тысячелетней давности. Сучковина была похожа на крюк, какие мужики привязывали на постоянно позади саней для зацепа верёвкой, закрепляющей какую-либо поклажу, чаще сено или солому. Повертел и подумал о том, что, может, отец или дед Григорий тоже держали эту сучковину в своих руках, намереваясь, когда расчищали пашню, приспособить её к делу, да каким-то образом выпала из поля зрения. А потом сучковина-крюковина попала в глубокую борозду и пролежала, пока не вывернул её оттуда жадный к пахоте отрок. Вывернул, а не знает отрок, как поступить с крюковиной – оставить ли её на всякий случай в хозяйстве или сжечь, чтобы не наводила на грустные мысли?..

Рад Фёдор прожитому дню. Был он прохладный и как будто понимал, что надо, подгонял: паши, мужик, паши! Завтра будет жарко, не разгонишься! Гнедыш твой, крепыш, и тот станет отлынивать. И Фёдор почти десятину припахал к тому, что уже было. А ещё денька три – заблестит под солнцем свежей пахотой вся поляна. И, заглядывая вперёд, видит пахарь, как под ласковым ветерком, словно морская волна, волнуется и шепчет колосом ядрёная пшеница. Ждёт Федор этого весёлого