1940 г. на отправку польских военнопленных из Козельского лагеря в ведение Смоленского УНКВД[1056] (часть из них, вероятно, за счет неверного прочтения плохо сохранившихся имен и фамилий, при этом можно указать на возможных кандидатов в списках-предписаниях).

Отрицатели указывают на якобы «посторонних» поляков в Катыни – не только из Козельского, но и из Осташковского и Старобельского лагерей. Однако все эти заявления основаны на недоразумениях (не считая, конечно, имен из советского сообщения, вставленных умышленно[1057]), таких как прочтение немцами неразборчиво написанной польской фамилии Sekula (1 с диагональным штрихом, за счет которого при некоторых написаниях буква может быть перепутана с t) как Szkuta[1058]; незнание отрицателями факта переводов поляков между тремя лагерями (например, 03.11.1939 в Козельский лагерь прибыли 112 офицеров из Осташковского лагеря[1059]), в результате чего в катынской могиле и появилась столь впечатлившая Г. Ферра[1060]инвентарная табличка с казенной мебели в Осташковском лагере[1061].

Упомянутый Г. Ферр предлагает считать, что комиссия Бурденко нашла в Катыни квитанцию П. Козетульского из Осташкова[1062], несмотря на то, что в протоколе комиссии указываются лишь варианты имени «Пр??ульский» с двумя неясными буквами[1063]. Можно поверить в то, что была проблема с прочтением этих двух букв; но сомнительно, что кто-то прочитал бы «Козет» как «Пряб», «Пруц» и т. п. Тот же Г. Ферр утверждает, что найденная в Катыни открытка Станислава Кучинского 1941 г. якобы принадлежала Кучинскому из Осташкова, что показывает, как «внимательно» он читал книгу «Катынский синдром», в которой на основании осмотра найденной открытки дается ясная информация о том, что она была написана Кучинским Искандер Беем, который не был расстрелян весной 1940 г., а оказался доставлен в Москву и вполне мог быть автором писем и открыток и впоследствии[1064].

Еще один аргумент отрицателей заключается в том, что польский литератор Юзеф Мацкевич, посетивший немецкие раскопки, говорил о найденных польских банкнотах военной эмиссии, которых в могилах быть не могло, т. к. они были введены очень поздно; но на самом деле существовали двузлотовые банкноты, введенные в обращение в первые недели войны, которые, возможно, и имелись в виду; существует еще несколько прозаических объяснений употребленной журналистом формулировки[1065].

Еще с советских времен известен аргумент об опубликовании в немецком отчете свидетельства о гражданстве Стефана Альфреда Козлиньского от 20.10.1941[1066]. На фотографии документа дата неразборчива, но видно, что свидетельство (на польском языке) выдано для предоставления в Варшавский университет, который, однако, был закрыт немцами в 1939 г. Да и Козлиньский был в советском плену с 1939 г. (в Козельском лагере) и затем был расстрелян в Катыни, так что никак не мог поступать в Варшавский университет в октябре 1941 г.[1067] Вполне очевидна опечатка в описании фотографии (возможно, имелся в виду 1931 г.).

В целом большинство претензий отрицателей к немецкой эксгумации необоснованны, хотя часть заключений немецкого отчета судебно-медицинского характера нельзя считать выдержавшей проверку временем. Однако стоит повторить, что сегодня основные источники для вывода о виновниках расстрела совсем иного рода, и немецкая эксгумация не является краеугольным камнем в катынской историографии.

Утверждения о наличии «новых» надежных свидетелей сталинской версии

Это традиционные утверждения в духе комиссии Бурденко, правда, по отношению к неизвестным ей свидетелям. К сожалению, анализ большинства этих «новых» свидетелей, предоставляемых катынскими отрицателями, показывает сильнейшие противоречия как между самими этими свидетелями, так и между ними и версией комиссии Бурденко. Причем расхождение такого рода, что их трудно списать на естественные аберрации памяти [1068].

Как иллюстративный пример можно привести использование Г. Ферром обнародованных В. А. Сахаровым партизанских разведсводок лета 1943 г. с рассказом «советских военнопленных», бежавших из Смоленска, о якобы фальсификации немцами катынского дела – свезении трупов в Катынский лес[1069]. Эти сводки полны абсурдных деталей, противоречащих в первую очередь сообщению комиссии Бурденко. Действительно, в них вообще еще не фигурирует более поздняя советская версия о расстреле и захоронении поляков немцами в Катынском лесу осенью 1941 г., вместо этого рассказывается о полностью сфальсифицированных немцами захоронениях. Утверждение в сводках о признании «фашистскими врачами» невозможности идентификации трупов из-за их разложения также неверно (на самом деле многие тела, прошедшие через жировосковую трансформацию, сохранились хорошо, так же, как элементы униформы, документы и т. п., что международным экспертам было очевидно, поэтому никакого такого «признания» не было). Информация о свозе немцами тел в Катынь со смоленского кладбища и поля боя советской комиссией подтверждена не была, а ведь сделать это не составило бы труда, ведь согласно сводкам якобы массовым выкапыванием трупов на Смоленском кладбище (которое оставило бы очевидные следы) «очень возмущалось мирное население». Но на это нет ни малейшего намека во множественных показаниях смолян в делах комиссии Бурденко. При этом единственный первичный материал, опубликованный Сахаровым, – это показания не нескольких военнопленных, а одного, М. Карасева, который к тому же, по собственным словам, излагал сведения не из первых рук (в протоколе указывается, что еще два «перебежчика» показали то же самое, но опять же «из вторых рук»).

По словам Г. Ферра, глубоко недостоверная информация из этих сводок представляет собой «неоспоримые доказательства».

Аргументы о расстрелах в Калинине и захоронениях в Медном

Вокруг расстрелов в Калинине и захоронений в Медном катынские отрицатели проявляют особую активность, которая время от времени дает дивиденды, такие как снятие мемориальных досок со стены Медицинского университета в Твери – бывшего здания Калининского УНКВД, в котором расстреливали польских военнопленных из Осташковского лагеря, со ссылкой на представление некоего прокурора, проигнорировавшего все исторические доказательства, подтверждающие этот факт[1070].

Немцы в Медном

Одним из аргументов о Медном является контраргумент против неверного утверждения о том, что там «немцев не было», которое призвано точно доказать, что лежащие в Медном поляки не могли быть расстреляны немцами. Отрицатели справедливо указывают на то, что немцы в Медном все же были. Однако и из этого никак не следует, что поляки, похороненные там, могли быть убиты ими. Во-первых, в живых этих поляков там во время войны быть не могло – там не было лагерей с польскими военнопленными и никто никогда такие лагеря не упоминал. Немцам просто некого было захватывать. К тому же сама советская сторона никогда, даже в ответ на немецкую пропаганду, не упоминала какой-либо захват немцами поляков в этом районе. Во-вторых, как уже указывалось, по эфемерам, найденным на трупах (газетам, письмам, дневникам), точно определяется дата расстрела – весна 1940 г. В-третьих, в те примерно четверо суток, что немцы находились в районе Медного, в окрестностях проходили жестокие бои[1071]. Абстрагируясь от вопроса, были ли немцы в принципе на самом месте захоронений (которое находится на