Когда ты уходил навсегда, вытесывал и вкапывал в землюстолб, сам себя вязал путами под ошеломленными взглядами одиннадцати и одноговерных – о чем ты думал?

О тех одиннадцати, что не пошли с тобой в Рим?

Об одном, кто сказал: «Не Бога я вижу перед собой, а новогоцезаря»?

О том, что нет и не будет Рая, а только ледяные адскиеравнины – где час за часом копятся богатства земного мира? Холодные ибезжизненные берега короткой человеческой жизни, над которой властен не дух, аплоть.

О том, что однажды ты расслышал голос, но не понял того, чтобыло сказано?

– Ильмар…

Темно.

Я открыл глаза, но было темно. Солнце успело сесть. Внизугорели походные костры и выкрики караульных, окруживших холм, резали тишину.

– Маркус?

– Что с тобой? – спросил мальчик. – Ильмар… не надо стеречь,ночью они не рискнут подниматься. Ильмар, отойди от обрыва!

Он и впрямь боялся за меня. Он и для меня хотел счастья, неведая, что думает лишь о радости.

– Мы решили лечь спать, – косясь мне под ноги, сказалМаркус. – Все решится утром. Все будет хорошо, Ильмар!

Я отошел от края.

– Ильмар, ты… что-то хочешь сказать?

В его глазах был вопрос, и затаенная боль, и надеждауслышать ответ. Он был лишь маленьким мальчиком, решившим взять на себятысячелетний груз.

Чего я хочу?

Для принца Маркуса, бросившего свой родной дом?

Для Хелен, идущей наперекор судьбе?

Для Антуана, Йенса, Жерара, Авром-Бера, для всех вас?

Разве могу я спросить, чего вы хотите для себя?

Радости или счастья?

– Ты прав, – сказал я. – Нам всем надо отдохнуть. Это былтрудный день.

Я проснулся, едва на востоке разгорелась бледно-оранжеваяполоска зари.

Из нашего убежища не было видно сошедшихся армий.

Я помнил эти армии: стройные когорты Серых Жилетов, гордых исамовлюбленных, свято хранящих древнюю родовую честь, закованных в крепчайшуюсерую броню; молчаливый строй рослых руссийских гренадеров, не знающих дажепроисхождения своего, с младенчества выращенных в казармах, вооруженныхпулевиками со страшными метровыми штыками.

Столь разные внешне, столь единые по сути.

И шум пробуждающихся солдат не был слышен.

Я помнил эти звуки: слабый визг затачиваемых мечей, железныйлязг затворов пулевиков, обиженное ржание голодных лошадей – их не кормят передбоем, грязные шутки нижних чинов, переклички младших командиров, свист плетей –полезно наказать несколько смутьянов перед схваткой, уверенная поступькомандующих. Единые для любой армии звуки.

Я на четвереньках выполз из разрушенного храма. Как могтихо, чтобы никого не разбудить. И встал, лишь оказавшись под открытым небом.

Я не стал смотреть вниз, я не стал слушать стон железа илюдской вой. Я посмотрел в небо – чистое зимнее небо Иудеи.

Небо ждало. Терпеливо, как умеет ждать только небо. Как онождало уже две тысячи лет.

– Господи, – прошептал я. Не взмолился – я не хотелмолиться. Не попросил – я разучился просить. Просто сказал. – Господи, мы втвоей власти. Мы все виновны. Но ведь ты не слепая сила, ведь ты не беспомощнаяслабость. Ты не царь, ты отец наш… ведь так? Так?

Небо молчало. Так, как умеет молчать только небо. Как молчитоно уже две тысячи лет.

– Да, – сказал я. – Всё в нас, и мы виноваты сами. Сегодняпрольется кровь, и Маркус скажет Изначальное Слово. И Маркус воцарится натроне, и будет нести добро… Господи, ведь мы ошибемся снова?

Небо светлело. Так, как умеет светлеть лишь небо в часрассвета. Как светлеет оно изо дня в день, вот уже две тысячи лет.

– Господи! – взмолился я, не желая молиться. – Господи! –попросил я, не умея просить. – Позволь нам стать лучше! Помоги нам! Господь…либо мы дети твои, либо пасынки. Ты же видишь, мы тонем в крови и злобе!Пожалей нас – или погуби! Господи, не только сына твоего мы убили, все мы –твои дети. Тысячи лет мы убиваем друг друга, и все мы твои дети! Почему же тымолчишь, Господь? Мы словно птицы в клетке, что бьются о прутья, калеча себя идруг друга. Господи, или отвернись навсегда, или посмотри на нас!

Я не заметил, как голос мой перешел на крик. Стоял, вскинувруки к небу – то ли тянулся к нему, то ли грозил, то ли просто призывал.

– Посмотри, отец! – закричал я. – Не смей большеотворачиваться!

Я зажмурился, давя слезы. И упал на колени, не зная уже, чтоговорю и на что надеюсь.

Небо плакало. Беззвучно, так, как умеет плакать лишь небо.Тысячи лет подряд.

Я поднес ладони к лицу. Все-таки я заплакал. Тяжелая каплядрожала на ладони.

Я коснулся ее губами.

Солоно. Будто вода Мертвого моря. Солонее всех слез мира.

И я забылся, потерял сознание. Стыдно и позорно, будтоблагородная девица, впервые увидевшая кровь.

И я упал – в холод и тьму.

В кромешную тьму, где прикрученный к столбу человек смотрелв небо.

Все было словно наяву, я даже ощутил босыми ступнямихолодный песок под ногами. Холодный железный песок.

Человек на столбе опустил голову, посмотрел на меня.

– Скажи… – прошептал я. Первый раз я заговорил во сне!

Но он молчал. Просто смотрел на меня – живыми глазами напокрытом льдом лице. Глазами, полными боли и надежды.

И я протянул руку, разрывая веревку, державшую Искупителя.Веревку, завязанную им самим, слишком поздно понявшим свою ошибку.

Не сумевшим вовремя понять, что за Слово было ему дано.

Я очнулся и понял, что лежу, уткнувшись лицом в песок. Ворту было сухо и солоно, глаза болели, кожа покрылась мурашками.

Господи… как стыдно.

Впасть в экзальтацию, потерять сознание…

Я встал и посмотрел в небо.

Небо смотрело на меня.

Осторожно и тихо, чтобы никого не разбудить, я вошел обратнов храм.

Все спали. Никого из них не пробудил мой крик.

Тихо, по-детски, пробормотал что-то Маркус. Мальчик,решившийся взять на себя груз Искупителя.