Речь Геббельса имела и внешнеполитический аспект. То была одна из нескольких попыток дополнить исключительно военный подход Гитлера к политике. Во всяком случае, Геббельс стремился напомнить Западу об опасности, угрожавшей Европе с востока. Несколько дней спустя он выразил глубокое удовлетворение благоприятными комментариями западной прессы.

Между прочим, Геббельс тогда, пожалуй, был не прочь стать министром иностранных дел. Используя свое незаурядное красноречие, он пытался настроить Гитлера против Риббентропа и, казалось, успешно. По меньшей мере Гитлер не возражал против его доводов, не сводил, по своей привычке, разговор к более приятной теме, и Геббельс уже думал, что выиграл эту игру, когда Гитлер неожиданно начал расхваливать прекрасную работу Риббентропа и его талант переговорщика с «союзниками» Германии. Заключил он свои похвалы удивительным замечанием: «Вы совершенно заблуждаетесь в отношении Риббентропа. Он один из наших самых выдающихся представителей, и придет время, когда история поставит его выше Бисмарка. Он намного лучше Бисмарка». Наряду с этим Гитлер запретил Геббельсу взывать к Западу, как он сделал это в своей речи во Дворце спорта.

Тем не менее Геббельс не ограничился столь бурно одобренным обществом призывом к «тотальной войне» и издал приказ о закрытии роскошных берлинских ресторанов и дорогих увеселительных заведений. Разумеется, Геринг использовал свой авторитет для спасения любимого ресторана «Хорхер», но вскоре демонстранты, несомненно организованные Геббельсом, разбили окна этого заведения. Геринг сдался, однако в отношениях между ним и Геббельсом появилась глубокая трещина.

Вечером, после упомянутой выше речи во Дворце спорта, в роскошной, построенной незадолго до войны резиденции Геббельса у Бранденбургских ворот собралось много известных личностей: фельдмаршал Мильх, министр юстиции Тиракк, статс-секретарь министерства внутренних дел и правая рука Геббельса Штуккарт, статс– секретарь Кернер, Функ и Лей. Там впервые обсуждалось наше с Мильхом предложение об использовании возможностей Геринга, как «председателя комитета министров по обороне рейха», для сплочения немецкого народа в условиях войны.

Через девять дней Геббельс снова пригласил к себе Функа, Лея и меня. Его огромный, богато обставленный особняк теперь производил мрачное впечатление. Чтобы показать положительный пример поведения в условиях «тотальной войны», Геббельс распорядился запереть парадные гостиные, а во всех оставшихся помещениях выкрутить большую часть электрических лампочек. Нас пригласили в более скромное помещение площадью около сорока квадратных метров. Когда слуги в ливреях принесли чай и французский коньяк, Геббельс подал им знак удалиться и не беспокоить нас. «Так дальше не может продолжаться, – начал Геббельс. – Гитлер не желает слышать о том, как мы видим ситуацию из Берлина. Я не могу влиять на его политику, не могу даже докладывать ему о самых неотложных мерах в подвластной мне сфере. Все отчеты проходят через Бормана. Необходимо убедить Гитлера приезжать в Берлин чаще. Гитлер больше не занимается внутренней политикой, ее всецело контролирует Борман, сумевший убедить фюрера в том, что тот по-прежнему держит в своих руках бразды правления. Борман – доктринер с огромными амбициями – преграждает путь разумной политике, отсюда вытекает неотложная и наиглавнейшая задача: ограничить его влияние!»

Вопреки своим привычкам Геббельс не удержался и от критических замечаний в адрес Гитлера: «Сейчас мы переживаем не «кризис власти», а «кризис лидера»![151] Геббельс, прирожденный политик, не понимал, как Гитлер мог отстраниться от политики – самого важного инструмента власти – ради роли Верховного главнокомандующего.

Никто из нас не обладал таким политическим чутьем, как Геббельс, и мы могли лишь соглашаться с ним. Его критические речи ярко продемонстрировали истинное значение поражения под Сталинградом – Геббельс явно начал сомневаться в гениальности Гитлера, а следовательно, и в победе. Такие же сомнения одолевали и нас.

Я повторил наше предложение подтвердить полномочия Геринга, которыми он был наделен в начале войны, включая право издавать директивы даже без согласования с Гитлером. Тогда мы смогли бы поколебать захваченную Борманом и Ламмерсом власть. Им пришлось бы смириться с существованием государственного органа, возможностями которого Геринг по лености своей не пользовался.

Поскольку отношения Геббельса и Геринга после инцидента с рестораном «Хорхер» испортились, собравшиеся попросили меня переговорить с рейхсмаршалом[152].

Современный читатель, вероятно, задается вопросом: почему, пытаясь в последний раз сплотиться, мы избрали человека, который годами купался в роскоши, игнорируя свои многочисленные обязанности? Однако Геринг не всегда был таким. Его еще помнили как человека резкого, но энергичного и умного, создателя немецкой военной авиации и четырехлетнего плана. Мы рассчитывали, что, если поставленная задача его заинтересует, он вновь обретет решительность и энергию. А если нет, то оборонный комитет рейха в любом случае останется инструментом принятия радикальных решений.

Размышляя о прошлом, я сознаю, что лишение Бормана и Ламмерса власти вряд ли изменило бы ход событий, ибо для смены курса следовало не пытаться сбросить секретарей Гитлера, а выступить против него самого. Однако для нас это было немыслимо. Напротив, если бы нам удалось укрепить личные позиции, которым угрожал Борман, то пришлось бы следовать за Гитлером еще преданнее, чем прежде, еще преданнее, чем трусливый Ламмерс и мастер интриги Борман. Тот факт, что мы считали минимальные меры столь важными, лишь демонстрирует, в каком замкнутом мирке мы вращались.

Именно тогда я впервые выглянул из своего технического заповедника и нырнул в мутные воды политических интриг, чего так долго и тщательно избегал. Однако я вижу в этом шаге определенную логику. Я понял, что ошибался, воображая, будто бы смогу сосредоточиться исключительно на своей работе технического специалиста. В авторитарной системе любой, кто хочет сохранить свое место во власти, неизбежно попадает на поле, где ведутся политические сражения.

Геринг жил в своем летнем доме в Оберзальцберге, куда, как я узнал от фельдмаршала Мильха, он удалился в длительный отпуск, обиженный тем, что Гитлер раскритиковал его руководство военно-воздушными силами. Я приехал в Оберзальцберг 28 февраля 1943 года, на следующий день после беседы у Геббельса, и Геринг сразу же согласился принять меня.

Наша многочасовая беседа прошла в дружеской и непринужденной обстановке, чему способствовала интимная атмосфера сравнительно небольшого дома. Меня поразили покрытые лаком ногти Геринга и его явно нарумяненные щеки, хотя огромная рубиновая брошь на зеленом бархатном халате была для меня зрелищем привычным.