Через несколько дней Мильх заметил, что Геринг переметнулся к противникам, так как у гестапо имеются доказательства его наркомании, а незадолго до того он предлагал мне присмотреться к зрачкам Геринга. На Нюрнбергском процессе мой адвокат доктор Флекснер рассказал мне, что Геринг был наркоманом еще до 1933 года. Флекснер выступал адвокатом Геринга, когда того привлекли к суду за незаконную инъекцию морфия[155]. Наша попытка привлечь Геринга к борьбе с Борманом, вероятно, была обречена на провал с самого начала и по финансовым причинам. Как вскрылось позже на Нюрнбергском процессе, Борман сделал Герингу подарок в шесть миллионов марок из Фонда Адольфа Гитлера.

После развала нашего альянса Геринг словно пробудился, но, к моему удивлению, направил свою энергию против меня. Вопреки собственной привычке, через несколько недель он попросил меня пригласить руководителей сталелитейной промышленности на совещание в Оберзальцберг. Совещание состоялось за чертежными столами в моей студии и сохранилось в памяти лишь благодаря поведению Геринга. Он явился в приподнятом настроении с заметно суженными зрачками и выступил перед изумленными промышленниками с лекцией о производстве стали, щеголяя познаниями в металлургии вообще и домнах в частности. Затем последовали банальности: мы должны производить больше, мы не должны пренебрегать техническими новшествами, промышленность погрязла в традициях, необходимо учиться прыгать выше головы и так далее и тому подобное. К концу двухчасовых напыщенных излияний речь Геринга замедлилась, лицо приобрело отсутствующее выражение. Вдруг он уронил голову на стол и спокойно заснул. Мы благоразумно решили не беспокоить облаченного в роскошный мундир рейхсмаршала и обсуждали наши проблемы до тех пор, пока он не проснулся и немногословно объявил совещание оконченным.

На следующий день Геринг созвал совещание по проблемам радиолокации, которое прошло, как и предыдущее. Он был в прекрасном настроении, величественно потчевал специалистов пространными объяснениями по вопросам, в которых совершенно не разбирался, но в конце концов разразился потоком директив и предписаний. После чего он покинул совещание в высшей степени довольный собой, а мне пришлось ломать голову, как скомпенсировать нанесенный им ущерб, не аннулируя его распоряжений. Тем не менее последствия этого инцидента могли быть столь серьезны, что я был вынужден информировать о нем Гитлера. Тот при первом же удобном случае – 13 мая 1943 года – вызвал промышленников в Ставку и попытался восстановить подорванный авторитет правительства[156].

Через несколько месяцев после краха наших планов я случайно встретился в Ставке с Гиммлером, и тот недвусмысленно пригрозил мне: «Думаю, вы поступите весьма неблагоразумно, если снова попытаетесь пробудить в рейхсмаршале жажду деятельности».

Но в любом случае это было бы невозможно. Геринг надолго погрузился в летаргию. Пожалуй, очнулся он лишь на процессе в Нюрнберге.

Примерно в начале мая 1943 года, через несколько недель после кончины нашего недолговечного союза, Геббельс стал находить в Бормане качества, которые совсем недавно приписывал Герингу, и переговоры завершились соглашением: Геббельс пообещал направлять доклады Гитлеру через Бормана, а Борман – добиваться от Гитлера необходимых Геббельсу решений. Стало очевидно, что Геринга из своей схемы Геббельс вычеркнул и отныне собирался поддерживать его, только когда речь шла о престиже государства.

Таким образом, чаша весов реальной власти еще больше качнулась в пользу Бормана, но, не представляя, пригожусь ли ему я, он решил со мной не ссориться. Хотя Борман наверняка прослышал о моей неудачной попытке свергнуть его, разговаривал он со мной приветливо и намекал, что я могу перейти в лагерь его сторонников вслед за Геббельсом. Однако я не воспользовался приглашением. Я попал бы в зависимость от Бормана, а такая цена казалась мне слишком высокой.

Геббельс также не прерывал контактов со мной, ибо мы оба все еще надеялись как можно результативнее использовать для экономики внутренние резервы. Несомненно, я был слишком доверчив с Геббельсом. Я был зачарован его ослепительным дружелюбием, безукоризненными манерами и хладнокровной логикой рассуждений.

Внешне же тогда мало что изменилось. Условия, в которых мы жили, вынуждали нас скрывать свои истинные чувства и лицемерить. Соперники редко говорили друг с другом начистоту, ибо опасались, что их слова в искаженном виде передадут Гитлеру. Все плели интриги, все принимали в расчет непостоянство Гитлера и в своих тайных играх то выигрывали, то проигрывали. В этом нестройном хоре я вел свою партию так же беспринципно, как и другие.

Во второй половине мая Геринг передал, что хочет выступить вместе со мной во Дворце спорта с речью по проблемам вооружения. Однако через несколько дней, к моему удивлению, Гитлер назначил оратором Геббельса. Когда мы согласовывали тексты, министр пропаганды посоветовал мне сократить мою речь, поскольку он рассчитывает говорить час: «Если вы будете выступать дольше получаса, аудитория потеряет интерес». Как обычно, мы послали рукописные тексты Гитлеру с примечанием, что мою речь собираемся сократить на треть. Гитлер приказал мне приехать в Оберзальцберг. В моем присутствии он прочитал врученные ему Борманом черновики, а затем за несколько минут безжалостно исчеркал речь Геббельса и сказал: «Борман, сообщите доктору, что я считаю речь Шпеера превосходной». Таким образом Гитлер помог мне подняться в глазах главного интригана Бормана и подорвал авторитет Геббельса. Оба поняли, что мои позиции еще весьма прочны. В случае необходимости я мог рассчитывать на поддержку Гитлера даже в спорах с его ближайшими сподвижниками.

Моя речь от 5 июня 1943 года, в которой я впервые объявил о значительном увеличении выпуска вооружений, имела два неприятных последствия. От партийной верхушки я слышал такие замечания, как «Значит, это можно сделать, не идя на большие жертвы! Тогда зачем вызывать недовольство населения драконовскими мерами?». А Генштаб и фронтовые командиры в свою очередь сомневались в правдивости моих статистических данных всякий раз, как испытывали трудности с поставками вооружения и другого военного имущества.

И все же мы добились приостановления зимнего наступления советских войск. Подъем военного производства позволил нам заткнуть бреши на Восточном фронте. Более того, появление новой военной техники побудило Гитлера – несмотря на огромные зимние потери – начать подготовку к наступлению с целью спрямить линию фронта в районе Курска. Наступлению было присвоено кодовое название операция «Цитадель». Операция откладывалась, поскольку Гитлер рассчитывал на эффективность новых танков, в особенности на новый тип танка с электроприводом, сконструированным профессором Порше.