— В течение получаса — что? — требует Антон.

— В течение получаса должен пойти сигнал от принявшего его сердце. Это не компенсируется, не заменяется никакой аппаратурой. Только живое сердце. Через телларитовую волну. Единственное, что я могу попытаться, — это всунуть Джераде третье.

Голос Гарки понижается до еле слышного шепота. Но Тиа услышала.

— Так чего же ты сидишь?!! Пересаживай! — от ее крика вздрагивают даже ко всему привычные врачи, прилетевшие на глайдере и аккуратно выгружающие пересадочное оборудование — две прозрачные капсулы, соединенные гибким рукавом и разноцветной проводной сетью. Верийцы есть верийцы, они будут делать свое дело, пока не получат сигнала «отбой».

— Тиа, — не повышая голоса, говорит Гарка. — Ни одна из попыток вторичной пересадки не увенчалась успехом. У меня нет оснований считать, что сегодня мы можем рассчитывать на иной результат.

— Ну значит, вопрос решен. И нечего париться, — голос у Тона беззаботнее некуда, и Тиа, отшатнувшись, смотрит на него как на чужого.

— Пересадишь мне. Заодно освежишь знание моей суперсекретной анатомии и физиологии.

Генерал Джерада отлипает, наконец, от стены, но его «забудь» раздается в полумраке пропахшей лекарствами комнаты на мгновение позже, чем «спасибо» Тиа и «как скажешь» Гарки.

Антон, пожимая плечами, спрашивает:

— Мне раздеваться?

— Нееет, придурок! Я сквозь одежду пересаживаю! — рявкает Гарка. — Еще тупые вопросы есть?

— А че ты орешь? — интересуется Антон, стягивая через голову свитер. Руки до локтей обнимают поблескивающие голубым золотом браслеты. Медицинское светило, на секунду прерывая поток резких команд, которые он обрушивает на головы беспрекословно повинующегося младшего медперсонала, скользит по браслетам взглядом и бросает в ответ:

— А че мне не орать? Я сейчас угроблю сына своего генерала и еще одного… космического придурка. Имею право ругаться, как полагаешь?

— Не-а, — тянет Антон, выпутываясь из штанов. — Ты — мировое светило. И должен подавать пример молодежи.

— Ты, что ли, молодежью себя считаешь?

— Нет, я вот про это бесчувственное тело.

— Тогда заткнись и ложись вот сюда на спину. А бесчувственному телу мы будем подавать пример после того, как откачаем.

— Циничный ты.

— Ложись уже, романтическая душа.

Гарка закрепляет какие-то датчики на шее Тона, высаживает ему на грудь такого же «паучка», как у Джема, наклонившись, шепчет:

— Загробной жизни нет. Для таких, как ты, особенно. Даже и не рассчитывай.

— Уйди, противный, — отмахивается Тон. — Не порть мне последние минуты своим смрадным дыханием.

Гарка выразительно закатывает глаза. По движению его руки крышки пересадочных камер — той, в которой Антон, и той, куда перенесли бесчувственного Джема, — закрываются. Одновременно с шелестением задвижек отмирает генерал Джерада.

— Ты… ты… — дальше Тон уже не слышит. Или делает вид что.

* * *

Белая, белая-белая, очень белая наволочка. И на ней такое же белое лицо. Рыжие волосы отведены назад и закреплены металлическим обручем, на лбу черные пластыри нейростимуляторов. «А ведь тебе уже не двадцать, — думает Джерада. — Но и не сорок, а вся щетина уже пегая». Впалые небритые щеки вздрагивают, Тон с трудом сглатывает, фокусирует взгляд на сидящем перед ним человеке:

— Как… Джемка?

— Лучше, чем ты. Уже шкандыбает по коридору. Все рвется сюда, но мы пока не пускаем.

— Правильно.

Они молчат. Долго. Но не испытывая ни малейшего неудобства. Все слова лишние. Тон подтягивается на локтях, пытаясь сесть, Джерада неуклюже помогает, подпихивает подушку. В ответ на слабый жест руки подает воду со столика и отворачивается, видя, что даже такого простого движения хватило, чтобы рука не легла — упала обратно вдоль одеяла. Тон пьет жадно, зубы стучат о край стакана. Наконец откидывается на подушку, спрашивает сквозь тяжелые всхрипы:

— Как же вы раньше-то, а?

— Когда? — не понимает Джерада.

— До такого развития медицины. Как вы обходились, пока не могли пересаживать?

— Тут все сложнее, Тон. Раньше критический возраст был другим. Начиналось все лет с пятидесяти. Это можно было рассматривать просто как небольшую продолжительность жизни. Жили, рожали детей, умирали. Совершенствовались медицинские технологии, и одновременно понижалась временная граница, до которой инара и аннара могли существовать раздельно. Еще в моем поколении это было — двадцать три. У Джема и его друзей — восемнадцать.

— Пять лет за одно поколение? Вы с ума сошли! То есть не вы с ума сошли, а генетика ваша взбесилась. Так вы пятилетним детям начнете сердца пересаживать лет через сотню! А почему — неизвестно?

— Нет. Мы все перепробовали. У нас в каждом городе на площади стоит памятник людям, отдавшим свою жизнь в медицинских экспериментах. Многофакторный анализ, другие методики, требующие идти до конца… ты представляешь.

Антон хорошо помнит, как уходили навсегда в исследовательские лаборатории десантники, вернувшиеся из зон заражения, несущие на себе неизвестное облучение, отмеченные неведомыми науке вирусами. Он морщится и трясет головой. Формуляр посмертного наградного листа бывший лейтенант «чрезвычайки» мог бы и сейчас заполнить с закрытыми глазами.

— Тон, можно вопрос? — формулировка сама по себе странная для генерала Джерады. Прибавить несвойственную ему вкрадчивость в голосе — достаточный повод, чтобы сосредоточиться на настоящем.

— Ну?

— Под обезболивающим… И потом, когда ты выходил из-под анестезии и не очень еще соображал… твои браслеты… это не было опасно для Верии? Я не подумал.

— Ты имеешь в виду, что я мог полубессознательно что-то с их помощью натворить? — Тон облегченно вздыхает.

Люди все-таки странные существа. Еще страньше, чем сами странные существа, чес-слово.

— Да. Такое возможно?

— Возможно. Не беспокойся. Я их не активировал. До сих пор.

Тон протягивает обе обнаженные руки вперед, и тусклые ряды браслетов на них начинают светиться голубоватым пламенем.

— Вот примерно так.

До генерала доходит.

— Тон?

— Ну?

— Тон…

— Ну? Ну-ну-ну!!!

— Ты лег под нож как обычный человек.

— Разумеется. Я ведь не мог позволить себе разнести твою планету.

— Сколько крейсеров тебе нужно?

Антон хлопает ладонями по простыне.

— Ты чуешь, как я ловко тебя поймал? Один подвиг героизьма, и мне предлагают то, что не собирались.