Фрейр вскочил на ноги. В воодушевлении надежды его глаза заблестели, как смарагды, лицо приобрело то обольстительное выражение, от которого у любой великанши растает ее ледяное сердце в груди. Можно было не сомневаться – Идунн охотно даст ему не только десять яблок…

– Не говори ей, зачем тебе нужны эти яблоки! – крикнула я ему вслед.

Фрейр и Скирнир ушли, мы с Одином остались вдвоем возле Источника. Я была взволнована немногим менее Фрейра – не только близостью Одина, но и ожиданием.

– Неужели ты правда расскажешь мне о силе рун? – Я недоверчиво вгляделась ему в лицо. – Хоть что-то расскажешь! Но знай – повторять твой путь я не собираюсь!

– Нет, конечно, – он осторожно накрыл мою руку, лежащую у меня на колене, своей. – Я для того и висел девять долгих ночей в ветвях на ветру, чтобы другим не пришлось делать то же самое.

Он приподнял руку и перевернул ее ладонью вверх. На его загрубелой ладони светились черным огнем три незнакомых мне знака.

– Вот они – черные руны волшбы…

* * *

Мы долго сидели там вдвоем – я и Один. Солнце и луна кружили у нас над головами, озаряя наши лица то золотым, то серебряным светом, но мы их не замечали. Он рассказал мне, какие имена носят черные руны и какова их сила. Ведьмино зелье – ядовитая сон-трава прорастала сквозь мои волосы белыми и желтыми цветами, и я разрешила Одину сорвать ее. Мы срезали ветку с ясеня и сделали из нее жезл укрощения – вырезали на нем эти руны и оплели его заклинаниями. С этим жезлом я наконец отправилась обратно к Фрейру, чтобы передать жезл Скирниру и научить нашего посланца заклятьям.

По дороге я мерзла и куталась в мех белых куниц. Во всех мирах снова пошел снег, хоть уже было начало лета, – из-за меня, но мне требовалось время, чтобы согреться. Мои глаза почернели, волосы сделались как лунный свет, и лишь два-три серебристых от пуха, тоже белых бутона ядовитой сон-травы задержались в них. «Похоть, безумье и беспокойство», вплетенные нами в чары, тянулись за мной, будто холодный, режущий ветер. Я жалела эту упрямую ётуншу – лучше бы ей согласиться добром. Я понимала, что благодаря Одину и сама приобрела сильнейшее оружие, которым могу подчинить или прогнать кого угодно. Но мне было страшно. Никогда еще я не проводила столько времени наедине с Одином, сидя бок о бок с ним; мы не бранились, не спорили, а пытались друг друга понять, насколько это позволяет разница нашей природы. Почувствовать те невидимые струны, на которых каждый из нас играет песнь своей волшбы. Я видела наши души: моя – зеленоватый теплый туман, и его – густо-серая холодная мгла. Они тянулись одна к другой, всматривались одна в другую, соприкасались и пугливо расходились. Они могут слиться лишь на ширину волоска, и даже от таких прикосновений нас обоих пробирала дрожь.

Теперь я лучше понимала, почему он так жаждет близости со мной – вернее, понимала по-другому. Не только ради моей красоты, хотя и он не свободен от влечения страсти. Как он – бездна для меня, так я – бездна для него, но он по природе своей не может не стремиться с непознанному, пусть даже дорога туда лежит через поля ужаса. О́дин как бог посвящений не существовал до того, как повис на Ясене, пронзив себя копьем. Его божественная суть родилась в тот миг, как он это сделал, а до того в мире не было божества по имени Вдохновленный Разум. Он не может не желать новых знаний, как я не могу не желать любви – и ни меня, ни его не страшат труд и даже боль на пути к цели. Он хочет близости со мной именно потому, что она его страшит, но несет новое знание.

А я? Убьет ли меня соприкосновение с бездной – или сделает сильнее? Любовь требует отваги – порой она ранит больнее меча, но разве это причина от нее отказаться?

Сидя возле Одина, глядя ему в глаза, я поневоле ощущала ужас Зева Мороков, откуда он извлек свои знания. Нет на свете никого отважнее, чем он. Ни Тор, ни Тюр, ни еще кто-то из могучих воителей и понятия не имеет о том страхе, который преодолевает говорящий со вселенной. О́дин сумел выйти за пределы самого себя, одолел этот ужас и тем стал страшнее всякого страха. Он не угрожал мне, был со мной любезен и даже больше не делал никаких намеков на свои желания. Но он знал, что я все пойму. И я все поняла.

Эти же чары он ведь может наложить и на меня. Мешает ему только одно… или вернее, две вещи. Первое, он понимает, что если я впаду в безумье и беспокойство, хорошо не будет никому, ни в одном из девяти миров. Второе – чтобы эти заклятья сработали, ему нужно знать мое истинное имя.

Из живущих его не знает никто, кроме моего отца и матери. И брата. Но Мимир теперь знает все…

Я уже приближалась к чертогу Фрейра, но перед глазами у меня стояло то зрелище, от которого я ушла: Один сидит на зеленой траве близ Источника, опираясь на белые камни, и всматривается в его бесконечную глубину. Смотрит в глаза сам себе…

* * *

Настал Дисаблот, асы в лучших нарядах собрались в святилище на свои золотые престолы, чтобы посмотреть, как люди по всему Мидгарду будут воздавать им честь, и принимать приносимое в жертву. Богини выставили напоказ золотые украшения – но где было остальным тягаться со мной и с Фригг. Столько, как нам, никому не жертвуют, особенно золота и серебра. В честь наступающего лета я оделась в солнечный свет, украсила волосы белыми, желтыми и алыми цветами, брызги золота сияли у меня на щеках и на ресницах, оттеняя прохладные, весенние серо-голубые глаза. При виде меня женщины всплескивали руками, мужчины вскрикивали от восторга. Пока я шла к святилищу, сияние моих волос разливалось по небу, и смертные по всему Мидгарду задирали головы и прикрывали лица рукой, чтобы разглядеть меня среди облаков. Когда я вошла, весь Чертог Радости наполнился запахом свежих цветов.

Я заняла свое место, другие тоже расселись, но самый главный престол, место владыки Асгарда, осталось пустым. Фрейра не было в святилище, его вообще не было в Асгарде. Именно на этот день Герд, напуганная жезлом укрощения, назначила