— А ты заблудился? — спросила Ай Мин.

— Естественно. Тут же столько места. Больше миллиона людей нужно, чтобы его заполнить. Даже в шестьдесят шестом хунвейбинам это не удалось.

— Пап, — сказала Ай Мин. — Я хочу уехать за границу.

Какая-то ее часть оставалась нетронута, подумала она; она никогда бы не ожила, если бы ей не дали места.

— Чтобы уехать за границу, нужны деньги. Таких денег у нас с твоей матерью нет.

— Те, у кого нет денег, пытаются найти, кто им их даст.

Воробушек молчал.

«Искусство войны», пристыженно подумала Ай Мин. Действуй тоньше! тоньше! и для всего используй шпионов.

— Если бы у тебя в Канаде нашлись знакомые, чтобы заплатить за меня, я бы могла поехать.

Отец поглядел на нее словно бы откуда-то совсем издали. Не выразилась ли она слишком прямо? Не было ли очевидно, что она вторглась в его частную жизнь?

— Ивэнь мне рассказывала, — поспешно сказала она, сочиняя напропалую. — Она говорит, у нее в Америке дядя. Поэтому она и подала документы на выезд. Я подумала, может, мы кого-нибудь знаем.

— Откуда мне знать кого-то в Канаде? — сказал папа.

Голос его был пронзительно нежен и впился в Ай Мин, как зубочистка.

— Не знаю… ты наверняка должен знать кого-нибудь из музыкантов, кто уехал, — жалобно сказала она. — С моими отметками, если б я хорошо готовилась, я бы…

— Бэйда — лучший университет страны. Мы с твоей матерью не хотим, чтобы ты училась в Канаде, это слишком далеко.

— Но ты бы мог поехать со мной!

Воробушек покачал головой — но не так, словно хотел сказать «нет».

— Однажды, — сказала Ай Мин, — ты мне рассказывал, что в молодости хотел уехать за границу. Чтобы писать музыку. Чтобы испытать новые влияния. Так почему же сейчас слишком поздно? Пап, ты двадцать лет проработал на заводе, и для человеческой жизни это вообще-то долго. Я думаю… У меня такое чувство, что все меняется. Весь смысл реформ Ху Яобана был в том, чтобы дать возможности таким людям, как ты, людям, с которыми обошлись несправедливо.

— Так ты, Ай Мин, думаешь, что со мной обошлись несправедливо?

Он коснулся цветка, который она приколола к его пальто, словно только что его заметил.

Ай Мин захотелось лечь и свернуться клубком. Хоть ее намерения и были благими, прямота собственных слов заставляла ее чувствовать себя так, точно она тычет и тычет в него острой заостренной палкой.

Помолчав немного, Воробушек сказал:

— А как же твоя мать?

— Мама почти двадцать лет жила без нас. Ей-то какая разница?

— Она жила без нас потому, что на работу и на место жительства нас распределяет правительство.

— Но почему? Почему мы сами за себя выбирать-то не можем?

Напротив них, в пустоте площади, плакаты задавались тем же вопросом. Ай Мин была не одинока в своих мыслях, ей нечего было бояться. Папа сам не понимает, до чего он боится, подумала она. Его поколение так к этому привыкло, что они даже не понимают, что страх — их основное чувство.

— Я выбрал свою жизнь, Ай Мин, — сказал он. — Я выбрал жизнь, с которой я смог бы жить. Может, со стороны оно так не выглядит.

Интересно, подумала Ай Мин, а сам-то он себе верит?

— Я знаю, пап, — сказала она.

Они стояли вместе на площади, пустоту которой смягчали траурные венки. Здешняя архитектура была задумана так, чтобы человек чувствовал себя ничтожным и крошечным, но Ай Мин ощущала себя до странности большой — тут было так много места, что ребенок мог бегать как угодно, выписывать какие угодно фигуры, и никого и ничего не встретить.

— Я хочу узнать, как это — жить в молодой стране, где много места, — сказала она. — Когда говоришь что-нибудь вслух, сам слышишь себя по-другому.

Воробушек кивнул.

Ай Мин сказала:

— Канада.

На ум Воробушку непрошеными пришли строки Председателя Мао:

Рядом, перед Домом народных собраний, первая шеренга милиционеров тоже вроде бы таяла. Возможно, подумал Воробушек, человек иногда даже не понимает, что замолчал. Ку могла, как материя, начинаться с силы — и исподволь преображаться в потерю.

Они дошли до южного края площади.

Теперь Ай Мин спрашивала:

— А почему студенты встали на колени?

— Я полагаю… они хотели выказать почтение. Приближались к власть имущим именно так, как по обычаю полагается просителям.

— А почему из чиновников тогда никто не вышел?

— Потому что… несмотря на то что они стояли на коленях, если бы к ним вышел член правительства и ответил на их требования, студенты оказались бы в положении сильного.

Солнце светило ярко, но ветер был холодный. Дочь крепко обхватила себя руками. Бумажные цветы кучами валялись на земле, на деревьях росли бумажные гвоздики — хотя некоторые свалились и были раздавлены непрерывным потоком велосипедов. Он слышал перезвон их колокольчиков — и вырвавшуюся на волю музыку в голове, Двенадцатую Гольдберг-вариацию, два голоса, сплетающиеся в чуть запыхавшемся каноне — словно узел, который так никогда и не затянули. Он мог бы снова писать музыку. Сама эта мысль его потрясла. Может быть, удалось бы добыть рояль, он мог бы сходить в Центральную консерваторию и попросить попользоваться репетиционной. Но затем Воробушку вспомнился он сам, ожидающий под вращающимися вентиляторами, и улыбнулся при мысли о том, как пришел бы в форме Третьего Пекинского проволочного завода и синей рабочей кепке. Он поразился нелепости такой картины. Возраст вдруг с силой обрушился на него, словно какая-то повязка на глазах вдруг ослабла и позволила ему увидеть вещи как есть.

Ему хотелось взять Ай Мин за руку. Порой, когда Ай Мин разбивала коленку о стол или страдала какой-нибудь душевной меланхолией, ее боль словно поселялась и в нем. Где пролегала граница между родителем и ребенком? Он всегда старался не подталкивать ее в какую-либо сторону, всегда боясь, что вдруг толкнет ее к партии, но что, если его молчание ее как раз и подвело — или повредило ей в чем-нибудь важном? Но быть может, подумал он, родитель всегда должен в чем-нибудь ошибаться — давать ребенку, куда вонзить зубы, потому что только так ребенок способен себя познать. Он подумал об этих студентиках, стоявших на коленях со своей петицией. В конце концов их арестуют. Этого не избежать.

— Пап, что стало со всей той музыкой? А что, если… Я бы очень хотела, чтобы ты смог уехать, на Запад или еще куда-нибудь. Я думаю, если б не я, ты, может, попытался бы прожить более честную жизнь.