Был ли он нечестен, подивился Воробушек. Но по отношению к кому? Разве он говорил не то, что нужно было?

— Пап, прости, что я так в лоб это говорю. Просто… ты меня растил так, чтобы я думала своей головой, даже если вслух я этого высказать не могу, разве нет? Наверное, настало время искренне сказать, что я думаю.

Детская жестокость никогда не переставала его удивлять.

Ему пришлось остановиться и передохнуть. Сердце Воробушка билось странно, а на руках как будто было полно порезов от бумаги, хотя никаких повреждений он на себе не видел. Ай Мин подхватила его под локоть. Вид у нее вдруг стал встревоженный, и ему захотелось стереть ужас с ее лица. Большая Матушка Нож и тетя Завиток обычно проводили ему пальцами по лбу и бровям; в детстве ему это помогало уснуть. Но то было почти пятьдесят лет назад, во время оккупации. Забавно, подумал Воробушек, сознавать, что он чадо ушедшего мира. Когда же именно он перестал им быть? Ай Мин отвела его на скамью на обочине и побежала наполнить термос чаем. Она принесла еще и рыбные шарики на палочке — такие гадкие на вид, что Воробушек скривился от отвращения. Ай Мин с облегчением рассмеялась. Он пил чай, а она ела рыбные шарики, наслаждаясь их соленостью так, как могут лишь молодые. Воробушек подавил желание ее обнять. Он сам не знал, почему этого хочет — чтобы защитить ее или просто чтобы самому спастись от одиночества? Ай Мин было восемнадцать, и она была готова обрести новое начало, совершенно не схожее с его собственным. Осознание этого его потрясло: Ай Мин еще так юна и уже его осудила.

На выходных площадь Тяньаньмэнь посещала мысли Воробушка, как непрерывный звук. Он слышал от сослуживцев, что там продолжали собираться сотни тысяч людей, писали открытые обращения, использовали похороны Ху Яобана как повод оплакать других — тех, кто так и не был похоронен по-человечески.

Во вторник, когда Воробушек пришел домой с работы, Ай Мин и Лин увлеченно ели абрикосы и едва его заметили. Он сменил рабочую одежду на обычную. Прошлой ночью, пока жена и дочь спали, Воробушек написал плакат, чтобы отнести его на площадь, и теперь сунул узкий рулон бумаги под пальто.

К тому времени, как Воробушек дошел до Тяньаньмэнь, уже смеркалось; сотни тысяч ему подобных пришли насладиться свежим ветерком. Он шел по бесконечной серой Тяньаньмэнь, будто изгнанный на какую-нибудь дальнюю луну. Мемориал в честь Ху Яобана был на месте, появилось еще больше цветов и плакатов. В 1976-м, когда умер премьер Чжоу Эньлай, было похожее. Пекинцы пришли на Тяньаньмэнь и открыто, демонстративно скорбели; его смерть позволила людям продемонстрировать верность исчезнувшим — людям вроде Чжу Ли. Властям следовало бы понимать, что верность мертвым — верность упрямая, и никакой милицией ее не вытравить.

Он вынул из-под пальто плакат. Рядом две девушки смешивали клей, и он попросил их помочь. «Да без проблем, дедушка! — с шанхайским акцентом отозвалась одна из них. — Давайте я вам его наклею». Она прочитала его плакат, кивнула с одобрением, с каким мог бы кивнуть бюрократ, и прилепила плакат на первый план. Воробушек переписал цитату из Кан Ювэя, чьи трактаты когда-то читал в комнате Кая с Профессором, Сань Ли, Лин и Старой Кошкой, и до сих пор ее помнил: «И все же по всему миру, в прошлом и в наши дни, на протяжении тысяч лет те, кого мы зовем хорошими людьми, праведниками, привыкали к подобным зрелищам, сидели и смотрели и полагали это нормальным положением дел; не требовали справедливости для жертв и не предлагали им помощи. Таково самое отвратительное и несправедливое, таково главное неравенство на свете, самое необъяснимое в Поднебесной».

Контуры Ху Яобана на портрете мало-помалу исчезали. На открытом пространстве Тяньаньмэнь Воробушек позволил себе вспомнить — впервые за многие годы. Чжу Ли в сто третьей играла Прокофьева. Воробушек мысленно уже тысячу раз закончил свою Симфонию № 3, но так пока и не слышал коду. Быть может, те части нашей души, что кажутся пустыми, лишь дремлют, недостижимые до поры.

Чжу Ли, подумал он. Прости, что я опоздал. Конечно же он знал, что она давным-давно его простила, так зачем же он все цеплялся за эту вину? Чего же он больше всего боялся?

На следующий день Воробушек вновь разглядывал шасси радио 3812-й модели. На соседней рабочей станции Старый Би и госпожа Лю ругались из-за продолжавшихся демонстраций; те успели перейти в забастовку шестидесяти тысяч студентов в тридцати девяти университетах. Несмотря на то что студентам теперь запрещен был вход на заводскую территорию, кто-то умудрился протащить в столовую листовки: «Десять вежливых вопросов к Коммунистической партии Китая».

Би пинал ножку стола в такт своим словами и, казалось, не обращался ни к кому в отдельности:

— Ослы! Ослы! Ослы!

— Да только в прошлом месяце пятьдесят человек вывели в резерв, — спокойно сказала госпожа Лю. — У них теперь ни пайков, ни работы. Модернизация — смердит.

— Но нужно же быть практичными! — Би отвесил столу тройной пинок. — Не нужен нам миллион ребятишек на Тяньаньмэнь. Что нам нужно, так это несколько сметливых больших шишек, которые знают, что к чему.

— На хер эту проволоку! — заорала стоявшая за Воробушком девушка. — Дерьмо эти новые тыща четыреста тридцать вторые, — ее звали Фань, и характер у нее был не сахар. — Старый Би, еще раз пнешь стол, я тебе оба глаза выколю.

— Дайте мне, — сказал Воробушек.

Он взял шасси, поправил покосившийся конденсатор фильтра, подсоединил его к шасси напрямую, припаял железом, проверил заземление и полярность и передал шасси обратно. Ему это всегда напоминало электрическую скрипку.

— У товарища Воробушка пальчики, как у девушки, — пошутила Дао-жэнь.

По «Радио Пекина» передавали Концерт для скрипки ре-мажор Чайковского. С тех пор как объявили о майском визите в Пекин Михаила Горбачева, их постоянно долбили Чайковским и Александром Глазуновым.

— Суть в том, — сказала Фань, указывая на Старого Би паяльником, — что эти ребятишки в Пекине только взглянули на нашу жизнь и решили, что такое не для них. Я-то думала, что поступлю в Фудань и стану врачом, и так поглядите, где я сейчас; не подумайте, конечно, товарищи, что я не рада вас каждый день видеть! Я точно знаю, что вот товарищ Воробушек, например, братьев своих не видел с тех пор, как те были детьми! Нынче чем обругать не того, лучше уж застрелиться! Племянник мой жаловался, что начальник его взятки берет. Так бедного говнюка вывели в резерв и вот уже третий год как не распределяют! Да он на площадь ходит каждый день!

Воробушек повернул шасси и принялся трудиться над ним с другого конца.

Пока остальные спорили, тройные конструкции и двойные паузы Чайковского лились из колонок, как биение тысячи крыл. Когда наконец смена закончилась и все побрели к выходу, Воробушку казалось, что сто лет прошло. По дороге домой он чуть не заснул в набитом битком трамвае, где его зажало между окном и чьим-то мешком сушеных бобов. Пальцы у него совершенно онемели. Когда он наконец выбрался из трамвая на остановке «Западный вокзал», то увидел, что перед почтамтом собралась большая толпа. Под локтями у него хрустели жестянки для обедов. Воробушек попытался было протолкаться, но уперся в тележку карамельщика.