— Все говорят, что в Канаде очень холодно, — сказал Воробушек, летя вперед. — И разве с английским у тебя не хуже всего?

— Если твоя дочь возьмется, в чем угодно будет хороша.

На это у Воробушка не было припасено ответа. К счастью для него, дорога вдруг оказалась запружена народом. Он свернул в объезд на юг, в переулки поуже внутри Второй кольцевой дороги. Срезая угол, он чуть не врезался в колонну коммунальщиков, подметавших улицу, но те продолжали трудиться, словно Воробушка вовсе не было на свете и никогда и не будет. Некоторые казались лет на пятьдесят старше, чем Большая Матушка Нож.

— Ай Мин, — сказал он, когда та снова с ним поравнялась. — Сперва ты хотела в Пекин. Теперь в Канаду. А когда мы приедем в Канаду, ты, может, на Луну захочешь.

— А другие туда попадали. Даже на Луну.

— Я раньше тоже думал, что уеду на Запад и заберу родных с собой.

Она ждала, что он продолжит, но мысль отца так и осталась полумыслью. На улице становилось все больше народу, но он так и ехал вперед прямо в гущу скорбящих, проталкиваясь между людьми, как пельмень в лапше. Небо было таким белым, как будто все цвета с него срезали, бумажные цветы усеивали и деревья, и землю, и одежду людей вокруг, и воздух пах не пылью, а крепкой похлебкой, такой ароматной, что слюнки текли. Вдоль дороги семьи рассаживались обедать. Уперевшись в толпу вплотную, Воробушек наконец спешился, и они пошли пешком, явно бросаясь в глаза тем, что шагали против людского потока. Ай Мин шла, опустив голову; серая пристойность Пекина, его охряная доброта принадлежали тем, кто знал, когда приходить на похороны и во сколько обедать.

Она поняла, что подходит новая толпа. Там скандировали лозунги, и сперва она не могла разобрать слов — мегафон был слабенький и дребезжащий. В конце концов она разглядела двух юношей в красных нарукавных повязках, которые несли транспарант: «Мы молоды. Мы нужны Родине». Эти двое были необыкновенно высоки, и их транспарант раскачивался высоко в воздухе. За ними потели студенты, чьи строгие рубашки выбились из брюк; некоторые выглядели так, будто им пришлось подраться. И они плакали. Их преданность Ху Яобану была искренна, вдруг подумала Ай Мин, в то время как ее собственная всегда была безлична.

— Любим ли мы Родину?

— Да!

— Готовы ли мы пожертвовать собственным будущим ради китайского народа?

— Да!

— Сделали ли мы что плохое?

Рыдая:

— Нет! Нет!

Теперь они шли мимо, сцепившись за руки, как бумажные куклы.

Обедающие семьи поднимали на них за столиками глаза. Кое-кто поднялся на ноги. Воробушек тоже остановился и таращился на студенческую процессию. Что случилось, что стряслось, перескакивали от одного к другому слова. От длинной колонны отделился юноша, и его тут же окружили. Он рассказал, что представители студентов из разных университетов пытались подать правительству прошение. Трое молодых людей встали на колени на ступенях Дома народных собраний и стояли так сорок пять минут, а потом студенты и жители Пекина вокруг стали орать, велели им встать, запрещали стоять на коленях. И все же они так и стояли, держа петицию в воздухе, словно дети перед отцом или рабы пред лицом императора. Но от правительства к ним никто не вышел. Между толпой и Домом собраний стояли милицейские кордоны — по двадцать шеренг подряд. Прошлой ночью сто тысяч студентов пришли на Тяньаньмэнь и там и заночевали, чтобы, когда площадь утром перекроют, уже очутиться внутри.

— Мы хотели только почтить память Ху Яобана, как до нас все и всегда выказывали почтение в час траура.

Даже милиция призывала студентов встать.

— Они спрашивали, почему мы обращаемся к властям, преклонив колени, но никто им не мог ответить.

Чиновники таращились на них из-за стеклянных дверей, и только один, профессор из Бэйда, в конце концов вышел и попытался парней поднять.

— Но насилия не было, — сказал юноша. — Не было. Милиция с нами соглашалась. Некоторые из них тоже плакали. Все мы братья.

Он выглядел совершенно ошарашенным. Он развернулся и вновь присоединился к процессии, заново пристегнувшись к ряду сцепленных рук.

— Бойкотировать занятия!

— Надо иметь смелость защитить свои права!

Мимо проплыл плакат: «Согласно Статье 35 Конституции Китая все граждане имеют право на свободу слова и собраний». По бульвару рябью прокатились аплодисменты. Ай Мин попала пыль в глаза, она попыталась их протереть, но от этого стало еще хуже. Студенты выглядели подавленными, бумажные гвоздики у них на груди сплющились. На самом деле, подумала она, они как будто из другой страны прибыли — хоть и пришли буквально из соседнего квартала. Отвлекшись, она выпустила велосипед, и тот больно ударил кого-то по колену. Ай Мин опустила голову и принялась извиняться, ожидая, что ее вот-вот назовут «дурой деревенской»; но вместо того велосипед выправился и вплыл ей обратно в руки.

— Молодцы вы, студенты, — скрипуче произнесла женщина, потиравшая колено. — Вы смелее, чем были мы. Намного смелее. Когда мое поколение собиралось на Тяньаньмэнь, то был совсем другой мир.

Ай Мин подняла глаза, но то ли женщина растаяла в толпе, то ли Ай Мин не могла соотнести голос с лицом. Повсюду вокруг люди постарше смотрели на нее так, будто она дала им монеток наудачу. Ай Мин толком ничего не видела. Ей казалось, словно тротуары, стулья и столики все чуть сдвигаются, но сама она застыла на месте.

— Извините, — прошептала она.

Все перед глазами плыло, толпа стала теснее, а затем постепенно рассеялась. И только когда они почти уже дошли до площади, Ай Мин смогла вновь ощутить свой вес, обе ноги, твердость велосипеда.

Воробушек тоже молчал. Он потерял свой бумажный цветок, и пальто теперь казалось голым. Велосипед его скрипел. Ай Мин отстегнула собственный цветок, заставила Воробушка остановиться и пристегнула цветок ему. За спиной у него последние остатки студенческой процессии повернули направо, на север — к университетскому кварталу. Из какого мира они пришли и в какой возвращались?

— Ай Мин, о чем ты думаешь?

На что была утром похожа площадь, когда взошедшее солнце осветило сто тысяч молодых людей, свернувшихся на бетоне? Ей стало неловко, потому что в качестве ответа ей, молодому ученому, пришла на ум только любимая песенка Ивэнь: Это не я не понимаю, в чем дело. Это все меняется так быстро и смело.

— О чем эти студенты думали? — перефразировал Воробушек.

Они уже вошли на площадь. Там на страже Дома народных собраний по-прежнему стояли милицейские фаланги, хоть здание, вероятно, и опустело. День быстро разгорался. Несколько сознательных студентов методично собирали мусор, но бумажные цветы не трогали — и те кружились, словно пыльца, при каждом порыве ветерка. Гигантский Ху Яобан скорбно глядел на них с Памятника.

— Я тут был, когда был совсем маленький, — сказал Воробушек. — Большая Матушка меня привела. Она мне сказала, что площадь — микрокосм человеческого тела. Голова, сердце, легкие… И велела мне не заблудиться.