Через узкие, высокие окна под своды громадного зала лазарета косыми полосами проникал яркий дневной свет, но лучше бы светило не утруждалось.

Картина, представшая перед глазами чиновника русского посольства, скорее напоминала сюжет какой-нибудь средневековой гравюры, где умалишенные громко хохочут, пронзительно глядя на мир сквозь ошарашенного зрителя.

Медленно и осторожно ступая вслед за настоятельницей, Подгорский пробирался между двух рядов то ли кроватей, то ли топчанов, накрытых грубой тканью. Каждый следующий шаг давался с трудом. Илья Михайлович вынужден был преодолевать сильное чувство тревоги, смешанное с отвращением, но опасения его оказались напрасны – он так и остался незамеченным.

Терзаемые болью и страданиями, эти несчастные люди не могли найти себе места. На ближней от входа койке корчился в муках тощий старик, не имеющий сил даже издать звук страдания. Одетая в полотняную робу на голое тело, худая, словно балерина женщина щупает лучи, безуспешно пытаясь их поймать. Она тянется вверх, привстав на кончики пальцев и совершенно не понятно, почему её тонкое тело не теряет равновесия. На соседней кушетке, сбитой из грубых досок, неподвижно лежит мальчик. Глаза его смотрят прямо вверх, но он ничего не видит – его зрачки молочно-белого цвета. Обе руки поверх покрывала. Мышц практически нет. Кожа неестественно бледная, будто как у покойника. Заросший здоровяк с черными зубами плачет навзрыд, сдавливая голову грубыми руками. Кажется, его гигантские пальцы вот-вот продавят череп где-то за ушами.

Посреди всего этого адского представления медленно делают свое дело две опрятно одетые монахини. Их белые балахоны выделяются среди общей серости. Они двигаются плавно, будто ангелы, плывущие по воздуху – одежды настолько длинны, что не видно, как они ступают на холодный каменный пол.

Подгорский видел на своем веку много. Восточная жестокость, свидетелем которой он бывал не единожды в Константинополе, сделала его черствым к чужим страданиям, но здесь, в этой богадельне, у него зашевелились волосы на руках.

– Скажите, Преподобная мать… Все эти люди, они наказаны господом нашим? Они все лишены рассудка?

Настоятельница, манерным движением руки поправив круглые очки, сквозь толстые линзы пронзила Илью Михайловича колким взглядом.

– Еще большой вопрос, сын мой, кто наказан, они или мы… – монахиня вознесла взор к сводам зала, расписанным образами, и несколько раз перекрестилась. – Я вижу в ваших глазах испуг и смятение, сын мой…

Подгорский фанатичной религиозностью не отличался. Скорее напротив, его интересовали вещи материальные, доступные для понимания пытливому человеку. Церковь природу электрического свечения и телеграфа никак не поясняла. Для себя Илья Михайлович избрал тактику познания мира через науку, поэтому ни в какие дискуссии с представителями духовенства предпочитал не вступать.

– Смятение моё, Преподобная мать, связано с единственной причиной. Имею опасение найти своего клиента в подобном состоянии. Для компании это не лучший вариант, да и для меня тоже. Расходы, сами понимаете… – заметил Подгорский, брезгливо отступив от молодого человека с всклокоченными волосами, принявшегося прямо в проходе между кушетками справлять естественную нужду.

– Вы не попадете в рай, – с укором промолвила монахиня, отодвигая балдахин из плотной ткани. В конце зала таких кроватей стояло по три с каждой стороны. Судя по всему, занавес скрывал от посторонних глаз пациентов, нуждавшихся в этой какофонии сумасшествия хоть в каком-нибудь покое. – Вот он. И если это не тот человек, которого вы ищете, прошу как можно быстрее оставить лазарет. Вы мне неприятны.

Подгорский слова настоятельницы пропустил мимо ушей. Все его внимание было направлено на щель между двумя плотными кусками застиранной материи.

Первые несколько секунд Илья Михайлович, забывший по рассеянности очки в Лондоне, пытался осмотреться. Мозг, впечатленный картинами последних нескольких минут, отказывался возвращаться в нормальное, здравомыслящее состояние. Отдельно раздражал характерный запах, свойственный непроветриваемым больничным помещениям.

Кровать этого пациента была застелена простыней. Маленькая подушка сохраняла идеальную форму, будто её только что положили на место.

– Он не ложится уже второй месяц, – заметила настоятельница. – С тех пор, как пришел в сознание, только сидит. Ни одного слова мы от него так и не услышали. Мы о нем не знаем ничего. Он молчит и не отвечает ни на один вопрос.

Подгорский отступил на шаг назад, пытаясь заставить свои глаза напрячься.

Босые ноги пациента с длинными пальцами, не видевшими мозолей. Худые щиколотки и выпирающие из-под грубых штанов коленные чашечки. Руки больного опирались на кровать, его пальцы крепко ухватились за ее край, будто боялись расстаться с точкой опоры. Бесформенная накидка, как у того мужлана, что пытался раздавить собственными руками свою голову, скрывала телосложение больного, но однозначно можно было заметить – он, как и все здесь, полнотой не страдает. Спина ровная, будто кол проглотил. И плечи. Они разведены настолько, что лопатки этого человека сзади сомкнулись. Сквозь широкий вырез накидки просматриваются выступающие ключицы, обтянутые бледной кожей. Кадык почти не заметен под прямой, довольно густой бородой. Усы сверху густой шторой закрывают губы и невозможно разобрать, шевелятся они или нет. Острый нос скудно питающегося человека. Впалые скулы. Глаз не видно – взгляд опущен. Он смотрит на свои ноги, разглядывает неподвижные пальцы.

«Да нет… » – Подгорский непроизвольно нахмурился, всматриваясь в странного человека, сидящего на койке. «Не может такого быть…».

– Тот ли это господин, которого вы разыскиваете? – спросила настоятельница.

Илья Михайлович растерянно развел руками, пытаясь разглядеть проблески мысли в глазах пациента этого приюта для несчастных, обезумевших людей.

– Мистер Тэкери? – Подгорский присел на корточки, заглянув в глаза больному.

Куда делась пышная шевелюра? Откуда этот розовый рубец, диагональным рвом прорезавший кожу головы на расстоянии четырех пальцев над левым ухом?

Настоятельница, будто услышав мысли Подгорского, заметила:

– Вши. Его обрили неделю назад.

Подгорский понимающе кивнул и взял человека за руку:

– Мистер Тэкери? Вы слышите меня?

Адъютант уперся взглядом в Илью Михайловича, пытливо разглядывая его черты лица. Подгорский уже не скрывал улыбку: Лузгин его узнал.

На вокзале в Варшаве Подгорский рискнул оставить своего потерявшего память подопечного, чтобы отбить срочную телеграмму в министерство:

«Адъютант нашелся. Подробности лично.».

Поляк-телеграфист, привыкший беспрекословно передавать все, что написано в бланке, лишь удивленно приподнял брови, настолько лаконичным было сообщение, но на том конце телеграфной линии засуетились люди, помчались курьеры, взволнованный камердинер был вынужден потревожить Его высочество, уже отходившего ко сну.