властью»[1504]. Т. Е. Перова отмечала, что выбитый белыми из Ачинского уезда отряд Щетинкина не пользовался поддержкой основной массы крестьян, а установить «политическую физиономию этого отряда… никому бы не удалось»[1505]. Осенью 1919 года в нескольких волостях Алтайской губернии повстанческие шайки заявляли о своей принадлежности к войскам великого князя Николая Николаевича, который намеревается занять престол[1506].

(С помощью провокаций подполье могло решать и проблемы политического влияния. Бывший член Реввоенсовета партизанской Красной армии Черноморья Л. В. Ивницкий рассказывал товарищу, как специально спровоцировал летом 1919 года нападение белых, чтобы уничтожить независимый от большевиков отряд из 130 бойцов во главе с популярным анархистом Мишкой-Матросом, действовавшим под Новороссийском[1507].)

Также большевики не стеснялись использовать в своих целях угрозы, включая обещания массовых убийств политических противников. «Так, 12 апреля 1919 года воззвание подпольщиков, призывавшее устроить „буржуям“ „Варфоломеевскую ночь“, вырезать всех интеллигентов и восстановить советскую власть, появилось на Абаканском железоделательном заводе»[1508]. Характерно выглядели листовки, разбрасываемые большевиками в Барнауле летом того же года: «Бедные, готовьтесь к хлебу, а богатые – к гробам…»[1509]

В постоянных социальных чистках повстанцы видели не только средство ликвидации богатой части населения, но и возможность террористического дисциплинирования как самих партизан, так и окрестного населения. Когда осенью 1919 года белые разгромили один из рядовых партизанских центров – село Лотошное (ныне – Краснозёрского района Новосибирской области), жестоко уничтожив 16 партизан и тех, кто им сочувствовал[1510], местные повстанцы стали перешептываться и колебаться. Тогда бежавший из села Лотошанский штаб рекомендовал командованию срочно принять меры «для уничтожения вредных элементов, которые явно стремятся вредить Советской власти, и для поднятия духа в народе»[1511].

Нередко подвергались насилию, а в ряде случаев и казни крестьяне, осмелившиеся высказать свое негативное отношение к партизанам. Следственная комиссия 1‐го Алейского полка (председатель А. Беляков) 20 ноября 1919 года допросила в селе Осколковском 70-летнего И. Н. Лактионова и осудила его к смертной казни «как изменника Революции и шпиона» – за связь с белыми, бегство от красных и смех над поркой сочувствовавших повстанцам[1512].

Распространение информации о терроре, творимом противоположной стороной, было одной из важнейших составляющих и красной, и белой пропаганды. Как известно, белые власти сильно уступали большевикам во внимании к агитации. В первые месяцы после свержения большевиков «вопрос о создании мощного организационного „кулака“ издательской пропаганды не стоял вообще…», а самым слабым местом в цепи государственной идеологической работы белых «было отсутствие четко налаженного и разветвленного аппарата распространения пропагандистской информации»[1513].

Хотя управляющий Иркутской губернией П. Д. Яковлев и заявлял в мае 1919 года на заседании губкомиссии по информированию населения, что «борьба с большевизмом путем агитации и информации даст не меньшие результаты, чем борьба вооруженная»[1514], в целом пропаганда белых не отличалась эффективностью, развивалась с большим опозданием и доходила до меньшей части населения. Слабая пропаганда и равнодушие основной части населения обусловливали крайнее его политическое невежество. Белый генерал отмечал, что в Нижнеудинском уезде даже в январе 1920 года «…была полная неосведомленность, до того, что даже священник не имел никакого представления, какие цели преследовал адмирал Колчак, что такое представляла из себя белая армия, чего она добивается»[1515].

Воззвания белых обычно проигрывали усилиям красных агитаторов. «Голос Приамурья» писал: «В период большевизма в деревне создался своеобразный большевистский нобилитет. Эта, новой формации, комиссаро-большевистская знать, впитавшая в себя часть деревенской полуинтеллигенции, потеряла с уничтожением советской власти все… и[,] конечно, напрягает все силы для возбуждения населения»[1516]. Найти в дальневосточной деревне газеты с доступным крестьянам разъяснением мероприятий белой власти было невозможно – в отличие от большевистских листовок.

Все же колчаковские власти, например, в массовом порядке распространяли информацию о большевистских зверствах, зафиксированных как в подсоветской России, так и в их собственном регионе. Летом 1919 года пресс-бюро официального Русского бюро печати выставило в окне одного из магазинов Омска «ряд фотографических снимков с большевистских жертв», перед которыми постоянно толпился народ: «Все трупы, изображенные на фотографиях, зверски изуродованы. <…> Некоторые снимки представляют бесчисленное множество трупов[,] собранных в кучу»[1517]. Осенью 1919 года в Новониколаевске имелось три витрины Русского бюро печати, где демонстрировались устрашающие фотоснимки результатов большевистских зверств[1518].

Насколько болезненно подобные пропагандистские усилия воспринимались противной стороной, говорит обращение-листовка Омского комитета РКП(б) от августа 1919 года: «Это самая гнусная игра… с выдумкой фотографических снимков с пролежавших около года в земле трупов, которыми хотят так бесстыдно оклеветать пролетарскую власть России… <…> Разве не будет такого же безобразного вида с любого трупа пролежавшего в земле хотя бы полгода самой спокойной смертью умершего человека?»[1519] А некто, отрекомендовавшийся как «организатор восстаний в Каинском уезде и собиратель сведений о зверских расстрелах на территории Колчака», прислал угрожающее письмо в «Сибирскую жизнь», в котором, оправдывая убийства священников и судейских, определенно говорил о необходимости «изъятия» и работников печати: «У нас напрягаются теперь все силы соединить всех рабочих и крестьян, не исключая женщин, в сплошное восстание – разрушить сибирскую магистраль и захватить всю сволочь и покончить с ними по[-]мадьярски. …Помните, что все сплетники, убийцы у нас на учете, и когда мы будем распоряжаться во всей вселенной, то в первую очередь постараемся уничтожить эту свору»[1520].

Как и советские власти, партизанские вожди крайне обостренно относились к враждебной агитации, которая нередко приводила к отходу от повстанцев многих первоначальных сторонников. Вожак сибирского партизанского отряда, сокрушаясь, говорил М. Горькому о темноте и шаткости убеждений бойцов, вспоминая, как после победного кровопролитного боя с белыми товарищи спрашивали его, правильна ли война с Колчаком: «Не против ли себя идем?»[1521]

Енисейская партизанка Т. Е. Перова вспоминала о широком распространении суеверий в сельской местности, о доверии к сектантам-иоаннитам, распространявшим слухи о конце света и явлении Колчаку «Михаила Архангела и многое множества других ангелов. С другой стороны, о партизанах также распространялись безобразные кривотолки… и[,] не встречая опровержения, глубоко коренились в сознании беспомощных деревень». Касаясь «кривотолков», Перова отмечала, что белые распространяли среди населения десять заповедей большевика, вроде: «Бей и души всех, кто честнее тебя», «Насилуй и режь жену его и ребятишек его». О Ленине говорилось, что «…послав господь на главу его плешь за беззакония его», а также «Бог шельму метит». Священнослужители критиковали в листовках простодушие крестьян, которые поймут суть большевизма лишь тогда, когда «жадный скиф заберет животы твоя и сожжет твою хату, а жирный матрос опозорит жену твою и уведет дочь»