Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но город живет своей жизнью. Постановлением бюро горкома партии от 30 июня Управлению по делам искусств при Ленгорисполкоме депутатов трудящихся предложено открыть ещё четыре кинотеатра.
В средних школах Ленинграда закончились занятия. Экзамены, проводившиеся без скидок на тяготы блокады, показали, что выпускники ленинградских школ обладают прочными знаниями. 70 процентов окончивших десятый класс получили хорошие и отличные отметки. Семьдесят ребят окончили школу с золотыми медалями[41].
* * *
— Всем в укрытие! Немедленно в укрытие! — закричала Маруся в середину мечущейся по тротуару толпы.
Пилотка упала, и рыжие Марусины волосы вздымало вокруг лица лёгким осенним облачком.
Снаряды колотили по мостовой, по стене дома, по трамвайным путям, по окнам, из которых дождём сыпались стёкла.
Кругом лежали разбросанные взрывом люди. С протяжным воем кричала женщина, у Катиных ног в последнем хрипе извивался разорванный напополам мужчина. Кровь била из него фонтаном. Катя на ходу расстегнула санитарную сумку и бросилась к женщине, лежавшей лицом вниз. Её спина конвульсивно вздрагивала, значит, женщина была ещё жива. Над головой продолжали рваться снаряды. Катя оттащила женщину в укрытие и поползла вперёд, чтобы дотянуться до мальчишки с белым лицом. Он не был ранен, но находился в ступоре, раскачиваясь из стороны в сторону. Из уха у него текла кровь.
Последний снаряд грянул особенно сильно, не долетев до Кати нескольких метров. Её отбросило в сторону, и некоторое время она ничего не слышала и не видела, пока не преодолела накатившее чувство дурноты. Стонущие, кричащие, окровавленные люди требовали немедленной помощи. Катя разорвала зубами индивидуальный пакет. Голова тряслась, а руки дрожали.
Глядеть по сторонам не хватало сил, и она видела только то, что впереди неё, ползая по лужам из крови и осколкам битых кирпичей. Когда закончились перевязочные материалы, Катя выпрямилась, поискав глазами Марусю.
Маруся лежала около стены, подтянув колени к голове, и под ней расплывалась огромная тёмная лужа.
— Маруся!
Качнувшись всем телом, Катя пошла к ней напрямик, как слепая, спотыкаясь о раненых и убитых.
— Маруся, Марусенька!
Маруся подняла на неё глаза, полные муки, и беззвучно пошевелила губами. Санитарная сумка была у неё под боком, не позволяя достать бинты, чтобы перетянуть рану. Катя осторожно потянула за уголок сумки.
Накатившее отчаяние оказалась таким сильным, что Катя едва не завыла:
— Кто-нибудь, помогите!
Маруся снова шевельнула губами.
— Марусенька, что?
В горячей испарине Катя прильнула щекой к её щеке.
Звон в ушах достиг апогея, пульсируя болью в висках, поэтому Марусины слова прозвучали с железным оттенком:
— Три наряда вне очереди, Ясина.
Марусины колени резко дёрнулись, почти вонзившись в живот, и замерли.
Разум отталкивал случившееся.
«Этого не может быть, Марусенька. Ты только ранена, ты не убита», — билось в голове у Кати, вырываясь наружу бессильным мычанием. Она безуспешно попыталась разогнуть сомкнутые руки Маруси, сжатые в предсмертной судороге.
Катя испытала ощущение нереальности, когда надо сделать усилие, тряхнуть головой и вынырнуть из тяжёлого кошмара, чтобы увидеть, как они с Марусей идут по улице и нет никакого обстрела, а впереди ждут выговор и суровое взыскание.
— Маруся, Маруся, Маруся! — Она вытащила из-под мёртвой Маруси санитарную сумку, наугад нащупывая пальцами свежие скатки бинтов. Поодаль исходил на крик седой старик, сучивший ногами, словно жук, наколотый на булавку. Когда Катя его перевязывала, старик хватал её за руки и не давал прикоснуться к ране.
В казарму Катя пришла вся в крови, в пыли, в слезах, которые промывали дорожки на пыльных щеках.
Увидев её, дневальная Лена отшатнулась, а когда Катя сказала, что Маруся погибла, закрыла лицо руками и мешком рухнула на каменные ступени.
С твёрдым лицом Катя дошла до своей койки, вытерла слёзы полотенцем и громко сказала, так, чтоб слышали все девушки:
— За самоволку мне назначено три наряда вне очереди.
* * *
Батюшка в светлом облачении вёл торжественную службу. Его лицо горело неземным вдохновением, словно бы на клиросе пели не три женщины с лицами старушек, а хор ангелов.
Восемнадцатое июля, Сергиев день! В этом году Варвара Николаевна ждала его с особым трепетом. Дома накрыт торжественный стол. Вечером придут гости — Катенька и давняя подруга, вместе с которой пережили немало горя. После смерти своего командира взвода Катенька осунулась, похудела, а один раз Варвара Николаевна заметила, что она тайком смахивает слёзы.
Свечей не было, но лампадки у икон горели — капли масла приносили прихожане. На блюде для сбора приношений лежала груда золотых украшений для нужд армии. Варвара Николаевна не удивилась, потому что, начиная с блокадной зимы, так случалось всегда, когда бы она ни зашла. В прошлом месяце она тоже отнесла сюда своё обручальное кольцо, словно отсекая от себя озлобленность против гибели мужа.
Хор пел светло и радостно, пробивая насквозь жёсткую скорлупу душевной боли и скорби. Прочь грусть, прочь уныние, сегодня Серёженькин день рождения и именины. Варвара Николаевна дала себе слово встретить праздник с хорошим настроением. Катюша пообещала ей, что Серёжа обязательно вернётся, и она почему-то сразу поверила этой невысокой девочке с серыми, озёрными глазами. Хорошую подругу выбрал сын, верную и отважную.
Хотя для улыбки потребовалось усилие, Варвара Николаевна согнала с лица выражение отчаяния и приложилась к иконе Сергия Радонежского, Серёжиного покровителя. Коснувшись доски, сухие губы ощутили нежное тепло, как если бы она касалась щеки сына. И снова заныло, заболело внутри: где её мальчик, жив ли?
Варвара Николаевна вгляделась в умиротворённый лик Преподобного как раз тогда, когда по нему скользнул тонкий луч света, и она вобрала лучик в своё сердце, как добрый знак — жив Серёженька.
На память пришёл последний довоенный день рождения сына. Тогда она крепко выпила, да что уж лукавить — напилась почти до бесчувствия и проснулась от прикосновения рук Сергея, когда он вёл её до кровати.
Передёрнувшись от отвращения к себе, Варвара Николаевна закрыла лицо ладонями. Её била дрожь от раскаяния и невозможности прямо сейчас встать на колени перед сыном и покаяться за то, что не выдержала ареста мужа, сама сломалась и чуть не сломала Серёжину жизнь. Война всё исправила, одним разрывом бомбы перекрасив белое в чёрное, а чёрное в белое.
Выходить из церкви не хотелось. Варвара Николаевна подумала, что могла бы стоять под иконами целый