– Я сейчас… сброшу вызов… – и потянулась к небольшой крокодиловой сумочке, висящей у неё на боку.

От Замиль не укрылась растерянность на её лице. Либо она действительно совершенно не ожидала этого звонка, либо играет лучше, чем от неё можно было ожидать. Не укрылось её замешательство и от Стефано.

– Знаешь, мне кажется, тебе лучше ответить на этот звонок, – сказал он, когда Таонга наконец нащупала наладонник и подхватила его в свои пухлые пальцы с окрашенными сиреневым ногтями.

– Неизвестный номер, – проговорила она растерянно.

Её указательный палец замер над экраном, словно она всё ещё думала, сбросить ли вызов.

– Если она возьмёт, человек может узнать, где она находится, – подала голос Замиль, но Стефано лишь раздражённо потряс головой.

– Иисусе, да мы посреди порта на катере с номером Марсалы, неужели ты думаешь, что тот, кому было надо…

Он не договорил – колебавшаяся Таонга наконец решилась и клацнула «ответить», поднося аппарат к уху. Оттуда донеслась неразборчивая гортанная речь.

– Да, я знаю его, – проговорила Таонга в трубку по-арабски, – я… что? Когда? Где?!

При этих словах Замиль обдало холодом, не от самих слов, а от тона, которым они были сказаны, от того, как исказилось лицо Таонги – теперь на нём был написан неподдельный страх и какое-то сложно передаваемое чувство. Она сжала корпус наладонника так, что кончики её пальцев побелели. Из динамика долетали звуки, напоминающие гневное жужжание, а слушавшая их Таонга менялась в лице. Замиль невольно подумала, что её можно было бы назвать бледной, если бы не чернота её кожи, но не успела ответить себе, как одно сочетается с другим. Таонга ударила ногтем по экрану, прекращая разговор, положила, почти выронила наладонник на столик и закрыла лицо руками.

– Merde, – вполголоса выругался Стефано и неуклюже потянулся к ней, – Таонга… успокойся… Что-то с твоими дочерями? Или с Сала…

Он не договорил – Таонга опустила руки и посмотрела на него. Замиль ясно видела, как дрожали её губы.

– В Салаха стреляли, – тихо сказала она, – здесь, в порту. Он ранен, но жив. Они не знают, куда его теперь… набрали меня, потому что мой номер был последний…

Она не договорила и поднялась. Замиль слышала, как где-то сбоку от неё тихо ахнула Джайда.

– Я бегу к ним… Это не очень далеко отсюда, они сказали, что вызвали скорую, но какие тут скорые в Хергле…

– Подожди! – Стефано вскинул руку. – Звонил-то тебе кто?

– Там были люди, они спугнули убийцу и затащили Салаха в магазин, – Таонга ответила безжизненным голосом, пытаясь попасть наладонником в сумочку, – я бегу к ним, сейчас же.

Она дёрнулась к выходу, но голос Стефано догнал её, ударив в плечи как хлыст:

– Подожди! Если тоже хочешь жить! Мы пойдём все вместе!

Вот ведь как бывает. Когда раскалённое шило проткнуло его ниже плеча, он успел подумать «пришёл мой конец». Как ни странно, оказалось, что, даже захлёбываясь криком и корчась от дикой боли, думать о чём-то можно. Не слишком о многом, впрочем. И мысль была всего одна – пришёл мой конец.

Но нет – пришла только боль. Когда он, схватившись одной рукой за ручку двери, буквально ухнул в тёмную духоту, ему никто не объяснил, где он оказался, а сам был не в том состоянии, чтобы спрашивать. И некому было объяснить, почему неизвестный стрелял так неловко – он выпустил и вторую пулю, чтобы добить, но, видать, наспех, она раздробила ребро, но не затронула никаких жизненно важных органов. После этого стрелок кинулся бежать, а Салах… Салах остался хрипеть и царапать пол на залитом кровью полу крошечного офиса какой-то перевозочной компании.

Удивительно, но даже сейчас, когда его несли из катера Ситифана в машину, и каждое движение ощущалось так, словно кто-то вкручивает болт ему в лопатку, его мучила мысль – он ведь так и не знает имена людей, которые спасли ему жизнь. Тех, кто затащил его в свой офис, кто побежал за врачом, кто руками удерживал края раны, а потом сунул ему в зубы какую-то скользкую деревяшку и прижимал к полу, пока врач ковырялся в его спине. Да что там, он даже имени врача – и того не узнал. Сложно узнать хоть что-то, когда рычишь от боли.

Теперь их всех уже не поблагодарить.

Так он и думал, что умирает, лёжа спиной вверх на полу и слушая шаги и голоса, голоса и шаги. Он пробовал помолиться напоследок, но искусанным до крови языком оказалось очень сложно произносить слова дуа, и потому он просто лежал, стараясь принять как часть своих последних часов мучительную пульсацию в спине и боль, пронизывающую тело при каждом вздохе.

А потом вдруг услышал дрожащий женский голос:

– Салах… Салах, это ты? О, Аллах милосердный! Держись, пожалуйста, всё будет хорошо.

У него не было сил ответить дуре, что скоро он умрёт, и тогда точно станет хорошо, уж получше, чем в этом паскудном мире, но тут его начали переворачивать. И оказалось, что он ещё может кричать.

Первое, что выплыло из алого тумана, был потолок и лицо Таонги. Её глаза, казалось, занимали пол-лица, а широкие, окрашенные в пепельно-серый губы дрожали и что-то говорили. Почти ничего нельзя было разобрать, но уже потом, лёжа на диване в кубрике на катере у Ситифана, он вспомнил. Из больших, угольно-чёрных глаз Таонги катились слёзы.

И вот он в больнице. В Сусе. Да, здесь всяко получше, чем на полу грязного офиса чувствовать, как плохо наточенный скальпель ковыряется в ране. Салах ожидал, что его усыпят и сделают ещё одну операцию, но вместо этого его раздели, перевернули на спину, провели новые и опять, найек, болезненные манипуляции с его ранами, а потом всадили огромную дозу обезболивающего.

И вот он уже в палате, связанный, точно скованный, повязками, неспособный пошевелить правой рукой, но при этом живой. Живой, чему свидетельством был потолок, по которому ползала жирная муха. Салах смотрел в потолок так долго, как казалось ему, но муха никак не улетала. А потом он провалился в сон.

Возвращение к жизни было внезапным – словно кто-то включил свет и звук. И разум. Плававшая в голове муть почти исчезла,