– Хорошо, – сказал он, – с утра почему-то понимаю только кислое вино. А вот к вечеру идет и сладкое... Странно, да? Впрочем, вам это неинтересно. Так что вы хотите сказать?

Я пытался сказать, что я о нем думаю, но из горла вырывались только хрипы. Он наклонился ближе, чтобы расслышать. Я плюнул ему в морду, прохрипел:

– Я сам тебя убью, сволочь...

Он отшатнулся, глаза его выпучились. Кровавый плевок попал ему в глаз, залепил глазную впадину и пополз вниз по щеке. Палачи застыли, у одного даже выпали из руки раскаленные клещи. Герцог наконец вытащил дрожащими руками платок, вытер как можно тщательнее лицо. Губы его тряслись, лицо побелело.

– Нет, – сказал он ненавидяще. – Нет, я не убью тебя, как ты надеешься... Ты будешь умирать долго...

Один из палачей что-то шепнул ему на ухо. Герцог поморщился, взгляд его метнулся в мою сторону. Он покачал головой, палач повторил умоляющим голосом. Я услышал:

– ... перекос... необходимость...

Герцог зло посмотрел на него, на меня, выдавил люто:

– В последний раз спрашиваю: принесешь присягу моему Повелителю?

– Я убью тебя, сволочь, – повторил я сипло.

Он покачал головой.

– Да, я недооценил тебя... Здоровяки ломаются быстрее. Даже тот герой, что три дня улыбался и пел песни, на четвертый день сломался и принес присягу. А ведь он в самом деле был почти нечувствителен к боли! А ты чувствуешь, еще как чувствуешь... Вопишь так, что все мои гости сходят с ума от восторга. И все-таки держишься... Какая-то защитная магия?

– Да, – прохрипел я.

Он наклонился ко мне, но тут же, вспомнив о плевке, отпрянул в таком испуге, что едва не свалился с кресла. Палачи переглянулись. Мне почудилось, что от одного донесся смешок.

Боль всплыла из глубины сознания, я ощутил ее и понял, что еще жив. Все тело горело, как в огне. Я поднял тяжелые веки, одним глазом смотрел, как через смятое молотом забрало, а другим видел только розовую слегка просвечивающую мякоть опухоли.

Я вишу на столбе, привязанный за руки толстой измазанной в крови веревкой. В зале вяло переговариваются пятеро богато одетых мужчин. Нет, четверо, пятой оказалась женщина, с холодным, высокомерным лицом, брезгливая, с красиво очерченными, но чересчур тонкими губами.

– Ты оказался крепче, – обронила она холодно, – чем эти предполагали. Я всегда утверждала, что мужчины – грубые существа. Ты это доказал, когда тебя не сломила тонкая, изысканная боль. Но, возможно, на тебя лучше подействует простая боль? Более понятная! Сейчас тебе отрубят... нет, оторвут уши, вырвут язык, глаза... нет, сперва отрубят руки, ноги... не сразу, а начиная со ступни...

Она остановилась, глаза ее пытливо исследовали мое распухшее лицо. Я молчал, ибо я и тогда не мог сказать заранее, что выдержу пытки. Я не выношу боли, я буду орать и дергаться, как уже орал и дергался, но, чтобы я сказал не то, что хочу сказать, надо нечто большее, чем боль. Они этого не знают. Правда, я тоже не знаю, что это за «нечто».

– Ты все слышал?

– Мыться вам надо, – прошептал я сипло. – От вас плохо пахнет, миледи...

Она отшатнулась, по бледному лицу пошли красные пятна. По ее знаку подошел палач. Я взглянул на его жуткую рожу, содрогнулся и отвел голову в сторону. Он тут же с силой ударил меня в живот.

– Смотри на меня, тварь!

– Да, – ответил я, – ты ведь красивше, чем твоя хозяйка... Хотя пахнете одинаково.

Палач кивнул, для него это комплимент, начал раскладывать инструменты. Щипцы и клещи опустил в горящий горн на угли, разворошил, оттуда стрельнуло, с искрами, пошла волна жара.

Ко мне подошел герцог, уставился снизу вверх холодными рыбьими глазами. Лицо было бледным, а в глазах мелькала трусливая неуверенность. Трусливая и какая-то загнанная, словно это я его пытал и в конце концов заставил сломаться.

– Скажи, – спросил он зло, – из-за чего это все?

– Что...

– Терпишь все из-за чего?

Я прошептал:

– Не знаю....

– Тогда... – он длинно и грязно выругался, – зачем это все?

– Не знаю, – ответил я еще тише. – Захотелось, чтоб было... А насколько сильно захотелось, теперь даже я вижу...

– Идиот! – заорал он. – Нет ничего на свете такого, из-за чего стоит терпеть! Нет! Нет!

– Теперь есть, – прошептал я.

На какое время я провалился в забытье или не проваливался, но в помещение повеяло жаром, прежний злой голос сказал люто:

– Все!.. Он ваш!

И звук удаляющихся шагов. Перед глазами поплыло, затем был серый туман, чернота. Снова серый туман, что сменился оранжевым, истончился под жарким солнцем. Я чувствовал, что по-прежнему вишу на столбе, но здесь я присел на зеленую траву, где ползают красноспинные божьи коровки, прыгают крошечные кузнечики, а деловитый муравей тащит засушенную лапу богомола.

Он присел рядом со мной на траву. Солнце светило в лицо, но не обжигало, по коже пробежали приятные мурашки.

– А ты помнишь, – спросил он, – из-за чего все началось?

Я подумал, спросил:

– Из-за яблока?

– Точно, – подтвердил он. – Был богатый цветущий сад. Он сказал человеку: от всякого дерева в саду ты будешь есть, «а от дерева познания добра и зла не ешь». До сих пор помню, хотя это говорилось не мне, а тебе. Да, это я совратил, чтобы ты съел то яблоко и стал... человеком. До этого ты, как коровы и остальные звери, был... хе-хе!.. абсолютно невинным. Съев яблоко, ты уподобился самому Творцу, который, кстати о птичках, сам же заявлял, что сделал тебя по своему образу и подобию. Брехня, «по образу и подобию» ты стал только тогда, когда съел первое яблоко. Надо бы и второе, дающее бессмертие, но не успел... услышали голос Творца, тому вздумалось прогуляться по саду, спрятались... Дальше, сам знаешь. Вас обоих выгнали из рая, где жили, бездельничая. Вы стали пахать землю, создали земледелие, скотоводство, научились добывать руду, построили корабли, переплыли моря и океаны, заселили землю... Словом, весь прогресс, вся цивилизация – это моих рук дело.

– Не спорю, – прошептал я.

– В тебе чувствуется неземная мощь, – сказал он, – но разве это мощь церкви?

– Нет, – ответил я.

– Это мощь прогресса? Цивилизации? Так ведь? Но и церковь, как ты понимаешь, тоже создана мною. Нет, Христос, конечно, не я, но это я с ним спорил там на горе, это я соблазнял броситься с вершины, испытать своего божественного Отца... Он так и не решился. Его распяли, на этом, как ты понимаешь, его учение и заглохло бы – в нем ничего не было жизнеспособного... ты можешь себе представить человека, который подставит левую щеку, если ему влупят по правой? Нет, человека такого представить можно, даже отыскать такого можно, но возможно ли целое общество, где живут по такой морали?.. То-то. Я взял все в свои руки, упорядочил, дописал нужное, истолковал уже сказанное, выстроил иерархию, создал могущественную организацию, что теперь называется церковью...