Лампочка в подъезде уже не горела, старый скупердяй хозяин экономил электричество. Держась за перила, Горчаков сошел вниз и споткнулся обо что-то мягкое. Торопливо достал зажигалку. Оранжевый язычок пламени осветил лежащего ничком человека. Горчаков нагнулся, пламя дрогнуло и заплясало — монах! Глаза широко открыты, на аскетическом лице застыло безмерное удивление. Горчаков приподнял лежащего и едва не уронил — в спине торчал кривой тибетский кинжал…

…Косые солнечные лучи с силой били в глаза, слепили, возможно, поэтому небо казалось зеленоватым, блеклым. Лучи были колючими и злыми; тело сотрясалось от холода. Впрочем, солнце и не могло греть — зима. Глаза болели, по впалым, заросшим щекам текли слезы. Горчаков с трудом поднял набухшие, отяжелевшие веки.

Горизонт, такой же блеклый, как небо, был совсем рядом и казался плотным. На нем застыли бурые извилистые потеки. Горчаков повертел головой, вокруг те же блеклые полотнища. Голова от резких движений закружилась, и Горчаков уставился на горизонт — это по крайней мере не требовало особых усилий. Горизонт близок, его можно тронуть рукой, но рука не повинуется, как не повинуется все тело.

Горчаков стоял, привязанный к железному столбу, в огромном пустом ангаре, освещаемый мощными прожекторами. Было больно и горько. Болей было много — ныли руки, ломило ноги, саднила изорванная кожа. Сильных страданий раны не причиняли, просто заявляли о себе. А душа, выжигаемая едкой горечью воспоминаний, болела отчаянно — жизнь прожита напрасно!

Горчаков закрыл глаза, и перед ним поплыло минувшее.

Загадочная смерть буддийского монаха потрясла Горчакова, погиб человек, делавший добро, спасший ему жизнь. Раньше такие люди Горчакову не встречались. Всю ночь он размышлял о двуликом Янусе, последнем свидании с ним, о его невероятном сообщении. Не поверивший ни одному слову буддиста, Горчаков после его смерти взглянул на полученную информацию иначе: если рассказ правдив… Нет, это невозможно, противоестественно и, следовательно, нереально.

И все же зароненные монахом зерна упали на благодатную почву и дали ростки. Слабые, они быстро наливались соками сомнений, вызревали, крепли. Снова и снова обдумывал Горчаков рассказ монаха, стараясь оценить его объективно, и в конце концов решил постараться разузнать о Павлиньем озере и секретной базе подробнее.

Узнать ничего не удалось, знакомые, русские и китайцы, которых Горчаков осторожно расспрашивал, недоуменно пожимали плечами, говорить на эту тему с японцами было неразумно. Однажды, возвращаясь домой на такси, Горчаков разговорился с шофером, который оказался уроженцем тех мест. Родителей его, живших в маленькой деревушке на берегу Павлиньего озера, три года назад насильно переселили на юг страны и вместе с ними всех односельчан. Рыбацкая деревушка обезлюдела. Эвакуация производилась поспешно, часть вещей старики взять не смогли — их вывозили в набитых битком военных грузовиках, крытых плотным брезентом. Отец написал сыну, чтобы тот приехал и забрал оставленные сети. Сделать это не удалось; на околице парня задержали жандармы и после короткого допроса прогнали взашей.

— Деревни уже не было, господин. Все фанзы сожгли…

Горчаков спросил, как проехать к Павлиньему озеру, шофер долго отговаривал странного пассажира, но, смягченный десятидолларовой купюрой, нарисовал на клочке рисовой бумаги нехитрую схему маршрута. Утром Горчаков взял напрокат двухместную спортивную машину и выехал из города. Километрах в тридцати от озера его остановили полицейские на мотоциклах и предложили повернуть назад: проезд запрещен. Горчаков протянул удостоверение. Старший полицейский повертел его в плоских пальцах, записал номер и козырнул. Горчаков поехал дальше, но остановился у полицейского поста: вооруженный винтовкой регулировщик замахал пегим жезлом, требуя, чтобы машина съехала на обочину. Повторилась та же процедура, с той разницей, что удостоверение пришлось предъявлять офицеру жандармерии. Жандарм потребовал водительские права.

— Что-нибудь не так, лейтенант? Я спешу.

— Все в порядке, господин. Возьмите ваш документ. Но лучше бы вам вернуться…

— Мерси за совет. Я сам знаю, что мне нужно делать.

Горчаков дал полный газ, проехал еще километров восемь и снова затормозил — дорогу преграждал шлагбаум. Часовые, держа оружие наготове, приказали Горчакову выйти из машины. Хмурый майор недоуменно взглянул на него, скосил глаза, сличая фотографию на удостоверении личности с оригиналом, ушел в караульное помещение, куда-то позвонил, и шлагбаум медленно, словно нехотя, поднялся.

— Проезжайте.

Вдали засинело озеро, на берегу шеренгой выстроились казарменного типа строения. Горчакова уже ждали. Его обыскали, забрали документы, бумажник, носовой платок, сняли ремень и препроводили в кирпичный барак. Тяжелая металлическая дверь с лязгом захлопнулась.

Недели три прожил Горчаков среди безвестных разноплеменных людей, узнать у них удалось немногое — подавляющее большинство говорило на непонятных местных диалектах, да и те почти утратили способность связно изъясняться. Лишь двое, еще сохранившие остатки разума, кое-как втолковали ошеломленному князю, что он попал в некое военно-медицинское учреждение японской императорской армии. Лежа на грязной, кишащей паразитами циновке, Горчаков понял, что буддийский монах не солгал.

И все же он не терял надежды выбраться отсюда. Необходимо объясниться с администрацией. Пока приходится иметь дело только с бессловесными санитарами, которые трижды в день разносили лекарства, да похожими на манекены здоровенными охранниками. Разговаривать с теми и другими бесполезно.

Иногда десяток, другой узников уводили, заменяя их новыми. Настал черед и Горчакова. Его привели в блиставшую чистотой комнату, взяли кровь из пальца, вены, взвесили, проверили зрение и слух. Пожилой, очень вежливый врач интересовался перенесенными болезнями. Горчаков забросал его вопросами, но ни на один ответа не получил. Его накормили — впервые за все время — досыта, заставили проглотить какие-то таблетки, отвели в палату и уложили в постель.

Утром в просторном ангаре Горчакова раздели догола, привязали к столбу. Появился худощавый, с завидной выправкой, японец в белом крахмальном халате.

— Прежде всего успокойтесь. Ничего худого с вами не случится. Здесь ведется серьезная исследовательская работа, вы должны нам помочь.

— Ничего я вам не должен, черт побери! Меня схватили насильно! Вы совершаете преступление. Немедленно известите Харбин, полковника Кудзуки. Я требую!

— В этом нет необходимости.

— То есть как — нет?! Я не раб! Не подопытное животное!

— Изменить что-либо невозможно, будьте благоразумны и успокойтесь. Не тратьте силы понапрасну.

— Неслыханно! В цивилизованной стране в середине двадцатого столетия хватают людей среди бела дня, запихивают в какой-то виварий — и превращают в двуногих морских свинок. Где ваше начальство? Немедленно позовите его сюда! Кому подчиняется ваша организация?

— Настоятельно рекомендую вам успокоиться. Сейчас придется немного потерпеть, будет больно, но не пугайтесь, ничего страшного не произойдет.

Ученый что-то крикнул, двое парней в наглухо застегнутых голубых комбинезонах надели на Горчакова нечто похожее на доспехи средневекового рыцаря. «Доспехи» прикрыли голову и грудь.

— Что вы со мной делаете?!

Голос Горчакова гудел,