— Я, молодой человек, тоже рискую жизнью. И не только своей. Японцы не щадят никого. Заподозренные в сочувствии к коммунистам обречены. Не угодно ли взглянуть? — Доктор выдвинул ящик письменного стола, достал конверт и, оглянувшись на дверь, выложил на зеленое сукно пачку фотографий.

На сером, размытом снимке коленопреклоненные изможденные узники с огромными колодками на шее. Рядом хохочущие солдаты. На другом молодой офицер, обнажив короткий меч, держит за косу отрубленную голову казненного.

— Сволочи! — Петухов сжал кулаки.

— Так усмиряют непокорных. С оккупантами шутки плохи. — Доктор спрятал конверт в стол. — В стране царит атмосфера страха, противники режима исчезают бесследно, причем не только китайцы — маньчжуры, англичане, американцы, русские. Говорят, неподалеку от Харбина существует сверхсекретная лаборатория японских вооруженных сил. Там якобы разрабатывается новое оружие. Территория эта объявлена запретной зоной, усиленно охраняется. За колючую проволоку просачиваются страшные слухи.

— Нельзя ли уточнить координаты осиного гнезда? — попросил Данченко.

Доктор всплеснул руками:

— Ой, что вы! Откуда мне это знать?

— Это очень важно! Очень!

Доктор ожесточенно поскреб лысину, наморщил лоб.

— Кто-то рассказывал, что зона вплотную примыкает к большому живописному озеру. Кажется, его называют Лебединым. Нет, нет, вспомнился известный балет. Кстати, идет он в Большом театре? Ах да, вы же служите на Дальнем Востоке…

— Идет. Сам видел, когда в госпитале лежал, — нетерпеливо проговорил Петухов, не замечая уважительных взглядов товарищей и удивления Лещинского. — Название озера, доктор! Название!

— Сейчас, сейчас… Минуточку. Утиное. Гусиное. Гусье. Нет. Чехов, где ты? Птичье…

— Воронье, — подсказал Данченко. — Воробьиное? Какие еще птицы тут водятся?

— Фазанье? — пришел на помощь Петухов. — В Приморье их полно, может, и тут имеются?

— Фламинговое, Григорий Самойлович. На редкость красивые птицы, — включился Лещинский.

Петухов обозлился:

— Откуда здесь возьмутся фламинго, эрудит липовый? Это тебе не Каспий. Распустил хвост, как павлин, — все-то он знает…

— Павлинье! Павлинье, господа. Клянусь здоровьем! — закричал доктор. — Великое спасибо вам, молодежь. Напомнили.

— Добре, — удовлетворенно проговорил Данченко. — Це уже кое-что.

— Значит, так, старшина. — Петухов прошелся по комнате, потирая руки. — Есть предложение малость подзадержаться и совершить непродолжительную экскурсию. Полюбуемся Павлиньим озером, а заодно вшивую контору тряхнем по-гвардейски!

— В поход собрался, Аника-воин? С двумя пистолетами?

— Оружие раздобудем! Навестим полицейский участок, полицаев к ногтю — и на озеро.

— Здорово придумал! Ай да Петухов!

— Не нравится? Тогда обезоружим патрулей…

— Хватит, авантюрист несчастный. Достаточно.

— Не романтик ты, старшина. Нет, не романтик. А ты, Пишка, почему отмалчиваешься?

— Я человек военный. Прикажет командир, сделаю. Хорошо бы, конечно, такой змеюшник разворошить, только силенок у нас маловато, пропадем ни за грош. А ежели к своим доберемся, эти сведения командованию сгодятся.

— Правильно, — поддержал проводника Данченко. — Некоторые шибко храбрые товарищи поступают по-козлиному: сперва шагнут, а потом подумают: не зря ли?

Петухов покраснел:

— Пусть я козел. Но есть еще ослы…

— Прекратить! — рявкнул, забывшись, Данченко.

Доктор оторопело заморгал.

— Ну и бас! Протодьяконский. Вам, милейший, в соборе петь.

В назначенное время приехал Чен, привез цивильное. Пограничники переоделись. Данченко с трудом натянул куртку, руки высовывались из рукавов чуть не до локтей. Петухов, несмотря на уговоры товарищей и протесты Чена, расставаться с обмундированием не захотел, поверх свитера надел гимнастерку.

— С формой не расстанусь; хоть сопливое, да мое. Привык. Я военнослужащий, рядовой пограничных войск СССР, и военную форму, выданную мне по приказу наркома, снять не имею права.

— Зачем ты так, Кинстинтин? Мы с Петюшкой тоже солдаты. Сейчас полезней прикинуться гражданским, местным жителем.

— Похож ты на местного! Вылитый китаец.

— Тут всякие народы живут. И все же лучше переодеться. Военная хитрость. Верно, старшина?

Данченко не ответил.

Лещинскому эта полемика казалась смешной: нашли о чем спорить? Таня принесла с кухни большой рюкзак.

— Тут продукты, чай в термосе. В пути пригодится.

— Харчишки в дороге — первое дело, — сказал Говорухин. — Спасибо, сестренка.

— Пора уходить, — распорядился Чен. — Вы, Григорий Самойлович, останьтесь, вас могут увидеть.

— Помилуйте! Сейчас же глубокая ночь.

— Так будет лучше.

Попрощавшись с доктором, пограничники и Лещинский подошли к Тане, девушка лукаво улыбнулась.

— Расставание откладывается, я провожу вас.

— Таня поедет с нами, — пояснил Чен. — Вывезем вас из города, тогда и простимся.

— А дедушка не возражает? — спросил Лещинский.

Таня погрозила ему пальцем:

— Я уже взрослая, Стасик.

— Григорий Самойлович знает, — добавил Чен. — Мы обо всем условились заранее.

— Совершенно справедливо. Сожалею, друзья, что не удосужился проверить ваши зубы. Возможно, кому-нибудь необходимо поставить пломбочку, кабинет у меня первоклассный, новейшее, самое совершенное оборудование, а мы им не воспользовались. Запамятовал, совсем упустил из вида.

— Что вы, что вы, Григорий Самойлович! — комично ужаснулся Петухов. — Я от одной бормашины в обморок падаю, не говоря уже о прочих инструментах…

На улице ни души, беглецы забрались в затянутый брезентом кузов небольшого грузовика. Чен сел за руль, рядом примостилась Таня.

— Прощай, Приятный Уголок, — сказал Петухов. — Начинаем новую жизнь.

— Начни-ка ее с поиска гвоздя, — попросил Данченко. — Надо в брезенте дырки проколоть.

— Попробуйте этим. — Лещинский протянул маленький перочинный ножик.

— Никак лезвие не вытащу. Игрушечный, что ли?

— Для ногтей. Ножницы, пилочка… Позвольте…

— Неужели маникюр делаешь? — Петухов прорезал брезент над кабиной и бортами. — Ну и фрукт!

— Руки мужчины должны содержаться в порядке. Так принято в цивилизованном обществе.

— Вот оно что. На фронте я как-то об этом не думал…

Чен вел машину уверенно, плавно наращивал скорость; Таня ерзала на сиденье, высматривая полицейских, — не дай бог, остановят. За себя она не боялась, страшно подумать, что ожидает пограничников. И Стасику несдобровать. Судьба Чена девушку не тревожила — дедушкин пациент ловок, пронырлив, у него большие связи. Выкрутится. Чен, однако, нервничал, часто поглядывал в зеркальце — не догоняет ли полицейский автомобиль. Чен страшился не за себя — в случае неудачи за него ответят старенькая мать, жена, малыши. Японцы не пощадят даже новорожденного. Но дорога была пустынной, лишь изредка встречались повозки — огородники везли на базар рис и лук. Фары высвечивали голые, ощетинившиеся редкой стерней поля — бобы и горох давно убраны. Порой снопы света выхватывали из темноты крытые фуры[221], рядом, устало понурив рогатые головы, размеренно жевали жвачку волы. Стреноженные кони, потряхивая спутанными гривами, подбирали мягкими, порепавшими[222] губами с земли вялые стебли пожухлой травы.

Когда вспыхивал свет фар, кони беспокойно прядали ушами, волы свое монотонное занятие не прерывали.

Миновали пригородный поселок, впереди ярко светились окна контрольно-пропускного пункта. Вооруженные полицейские проводили грузовик щупающими взглядами. Усилием воли Чен заставил себя не увеличивать скорость. Полицейские встречались и позже; на пересечении дорог мимо метеором пронесся жандарм-мотоциклист. Обогнав грузовик, он сбавил скорость, Данченко достал пистолет, Чен