Какие у него могут быть цели, на чьей он стороне и вообще,кто такой Георгий Иванович Гурджиев, не знал даже Бокий. Вероятно, знал Ленин,но не считал нужным что-либо объяснять.

Почему-то у Федора не поворачивался язык называть этогочеловека по имени-отчеству, по фамилии. Про себя и вслух он продолжал величатьего князем, опуская псевдоним Нижерадзе.

«О псевдониме спрошу при случае», — подумал он и произнесвялым, сонным голосом:

— Заболел я после вашего замечательного ужина. Возвращалсяпешком, ветер был холодный, меня продуло. Кстати, вы правда считаете, что у человекаизначально нет никакой души, что он машина?

Князь выпучил глаза, но усердствовать не стал, видно, понялуже, что на Федора его чары не действуют.

— Слабенький зародыш, зернышко души дается каждому прирождении, — произнес он вкрадчивым тоном проповедника, — но если житьнеправильно, зернышко сгниет, ничего из него не вырастет. Человек — то, чемжелает быть. Большинство людей желают быть рабами, бездушными машинами. Имкажется, так проще, удобней. Я никого не заставляю танцевать в моих балетах.

— Вы дурачите их, сводите с ума и получаете удовольствие отсвоей власти над ними, — спокойно заметил Федор.

Он ждал, что князь взорвется, разозлится. Но нет. Усыдернулись в лукавой улыбке.

— Власть — это большое удовольствие, самое большое из всех,доступных человеку. Я никого не держу насильно. Каждый волен отказаться и уйтив любую минуту. Никто не уходит. Им нравится делать, что я велю. Им нравитсяподчиняться. Больше всего на свете они боятся свободы. Для кого-то самоебольшое удовольствие — власть, для кого-то — подчинение.

— Что такое, по вашему, свобода?

— Свобода и бессмертная душа суть одно и то же. Ктоотказывается от свободы, теряет душу и становится машиной. Это всегдапроисходит добровольно. Даже в ад никого не тащат насильно. Всегда есть выбор.Но выбор — тяжкий груз, который способны принять на себя лишь избранные.

— Кем избранные?

— Э, дорогой, ты слишком много задаешь вопросов.

Он опять засмеялся. У него было отличное настроение. Онтепло, как родного, приветствовал официанта, который принес ужин из вагонаресторана. Расплачиваться пришлось, разумеется, Федору.

На тарелках дымилось рыбное филе в белом соусе, варенаякартошка.

— Я заказал на свой вкус, надеюсь, ты не откажешься.

Федор сначала думал, что кусок в горло не полезет, но рыбаоказалась удивительно вкусной. Он съел все, что было в тарелке, с удовольствиемвыпил жидкий сладкий чай.

Они вышли курить в коридор.

— Ну, а денег нищему эмигранту ты дал? — внезапно спросилкнязь.

— Нет.

— Почему? Ты что, жадный?

— Да. Я жадный.

— Слушай, хватит врать. У тебя это плохо получается. Кто ктебе приходил? Зачем приходил?

«Я рано расслабился. Он не отвяжется», — понял Федор.

— Тот, кому вы устроили расстройство желудка.

— Вот, наконец не врешь, — одобрительно кивнул князь. — Я знаю,кто приходил.

— Зачем тогда спрашиваете?

— Чтобы между нами не было недомолвок. Мы должны доверятьдруг другу. Гостя твоего зовут Петр Степаненко. Он сбежал из России ввосемнадцатом году, его хотели расстрелять за воровство, но отпустили. Почему тыне сказал мне в кафе, что знаком с ним?

— Потому что он сильно изменился. Отощал, полысел. Я неузнал его в кафе.

— Что ему было нужно?

— Ну, вам же и так все известно, — Федор пожал плечами, — вымаг, провидец.

— Не паясничай, — строго сказал князь, — кто приходил, мнеизвестно. Зачем, неизвестно. Он спрашивал обо мне?

— Он интересовался, чем болен Ленин, и предлагал мневыступить с публичным заявлением по этому поводу.

— Обо мне спрашивал?

— Он назвал вас абреком и спросил, кто вы такой.

— Что ты ответил?

— Ничего.

— Совсем ничего?

— Ну, я сказал, что это не его дело.

— И все? На этом разговор кончился?

— О вас мы больше не говорили. Речь шла о здоровье Ленина.Он требовал, чтобы я публично объявил Ленина недееспособным, сумасшедшимсифилитиком. Это была провокация.

— Как ты догадался?

— По глазам.

— Молодец. Ты не ошибся. У него глаза подлеца и провокатора.Ну, а теперь скажи мне, что, Ильич правда болен безнадежно?

— Он болен тяжело, но не безнадежно. Сифилиса у него нет.Маразма тоже.

— В России верят слухам о сифилисе?

— Не знаю. Я не интересуюсь слухами.

— Кто это придумал, как ты считаешь?

— Понятия не имею. Какая разница?

— И правда никакой. Мне жаль Старика. Он романтик, большоенаивное дитя. Мы с ним сыграли много интересных шахматных партий.

— Кто выигрывал?

— Бывало по разному. Ильич — хороший игрок, с плохими я неиграю. Скучно.

Князь замолчал, потушил папиросу. Проводил взглядом пару,которая прошла по коридору к вагону ресторану. Упитанный лысеющий блондин вмодном пиджаке, столь узком в бедрах, что шлица сзади расходилась, непристойновыпячивался круглый зад. Спутница его, темноволосая стройная дама в кремовомшерстяном платье, на ходу нервно щелкала замком сумочки. Князь причмокнул иоблизнулся, дама была хороша. Федор странным образом почувствовал, как князьмысленно приказывает ей обернуться. И она обернулась. Глаза князя подернулисьмаслянистой влагой. Дама заправила за ухо завитую короткую прядь и посмотрелана Федора.

— Ну, а загадку мою не забыл? — задумчиво спросил князь,когда пара исчезла за дверью тамбура. — Можешь сказать, кто из вождей в детствепошутил, пустил свинью в синагогу? Как звали того маленького шалуна?

— Шалуна звали Коба.

Князь радостно засмеялся, хлопнул в ладоши.

— Молодец, правильно! Только Кобой он стал позже. Тогда егозвали Сосо.

— Вы знали его в детстве?

— И в детстве, и в юности, и теперь знаю.