Москва, 1922

— А все-таки она растет, что бы ни говорил Федя, что бы выни говорили, я чувствую. Вы прощупайте как следует, и хватит уж дипломатничать.Скажите мне правду!

Вождь сидел на кровати, склонив голову набок. Босые ногиедва доставали до пола. Профессор Свешников в третий раз исследовал плотнуюлипому над его правой ключицей, но ни малейших изменений не находил.

— Нет, Владимир Ильич, она не растет, какой была, такой иосталась, и по размеру, и по консистенции.

— Нет, растет, растет, сволочь! Душит меня ночами.

— Ночами душит вас совсем другое.

Ленин холодно, остро уставился в глаза профессору.

— Извольте объяснить, что вы имеете в виду?

— Воспоминания, — коротко ответил профессор.

Вместо того чтобы вспылить, вождь сник, опустил голову. Бликсвета мягко скользнул по лысине.

— Воспоминания? Это вы, батенька, загнули, скажите еще —угрызения совести, — пробормотал он, помолчал немного, вскинул голову ипроизнес громко, нервно: — Слушайте, а может, она давит на артерию? От этогоголовные боли, бессонница и все прочие мерзости.

— Вражеская пуля давит на артерию, к тому же свинецотравляет организм, — профессор точно и зло спародировал доктора Тюльпанова,его солидный баритон, вкрадчивую интонацию.

Ленин сгорбился, не глядя, сгреб старую пуховую шаль МарииИльиничны, валявшуюся на кровати, закутался в нее.

— Да, они правы, — пробормотал он, — операцию придетсясделать. Не позже апреля. Не позже. Никуда не денешься, придется.

— Какую операцию? Что вы имеете в виду? — тревожно спросилпрофессор.

— Операцию по удалению пули. Хотя бы одну надо вытащить, —Ленин принялся наматывать на палец уголок шали, — ну и спинномозговую жидкостьпусть заодно возьмут, чтобы раз и навсегда пресечь эти мерзкие шепотки осифилисе.

Профессору захотелось курить. Пачка папирос и спички лежалив кармане, но вождь не терпел табачного дыма.

— Владимир Ильич, я оставлю вас на пять минут, покурю встоловой, — сказал он, поднимаясь.

— Ладно уж, дымите тут, форточку откройте, — разрешил Ленин,— и не молчите, не смейте молчать!

— Владимир Ильич, разве я молчу? — профессор огляделся, ищаглазами пепельницу. — Я только и делаю, что разговариваю с вами.

Ленин скинул шаль, слез с кровати, подал профессору блюдечковместо пепельницы и тяжело, вразвалку, зашагал по комнате. Привычного жилета нанем не было, только сорочка, но все равно он согнул руки, скрючил большиепальцы у подмышек. Лицо его покраснело, дыхание стало частым и громким.Хождение, сопение продолжалось минуты три. На профессора он не смотрел, словнозабыл о нем.

Михаил Владимирович спокойно ждал, курил, прихлебывалостывший чай, листал берлинское издание «Руководства по психиатрии» Блюйера.Книга лежала на столе вместе со стопками бумаг и свежими номерами газет.

— Каждый революционер, достигши пятидесяти лет, должен бытьготовым выйти за флаг! — внезапно выкрикнул вождь, остановился напротивпрофессора, взглянул на него и тихо, сипло добавил: — Ничего, ничего, еслирезать возьметесь вы, все обойдется. Пункцию тоже вы сделаете.

Лицо его смягчилось, странно преобразилось. Взгляд сталдетским, беспомощным. Никогда еще профессор не видел вождя таким. Казалось,чудовище Ленин заснуло или исчезло, оставило в покое измученного больногоУльянова.

«Что если именно сейчас попросить? Другой шанс может и непредставиться», — внезапно подумал Михаил Владимирович, и сердце его больностукнуло, подкатило к горлу.

— Владимир Ильич, отпустите меня, — произнес он еле слышно,и тут же ему захотелось проглотить назад эту короткую фразу.

— Не сметь! — выкрикнул Ленин. — Никогда не смейте дажедумать об этом! Кто будет меня лечить? Семашко? Кто будет резать? Тюльпанов?Да, он зарежет за милую душу! Все, молчите, я не слышал, что вы сейчас сказали!Не слышал!

Вождь слишком сильно стукнул кулаком по столу, слишкомэнергично замотал головой. Лицо налилось кровью, исказилось. МихаилВладимирович успел подхватить его под мышки. Судороги были такими мощными, чтопрофессор сам едва удержался на ногах, пока тащил вождя к кровати.

Припадок удалось купировать довольно скоро. Профессор ни очем уже не думал, действовал механически и, когда судороги закончились, тяжелоопустился в кресло у кровати, стал считать пульс вождя.

Пульс частил, но был хорошего наполнения. От слабостипрофессора знобило, кружилась голова. Он впервые оказался наедине с тем, о чемрассказывал Федор. Он справился, но за несколько минут постарел лет на десять иустал так, словно сутки не отходил от операционного стола.

Федя был прав, когда говорил, что медицинские манипуляциитут ни при чем. Припадок снимается за счет живой энергии.

Михаил Владимирович жадно допил остатки остывшего сладкогочая. Пожалуй, он не жалел о том, что осмелился попросить вождя отпустить его заграницу. Рано или поздно эта просьба все равно бы сорвалась с языка. Таня иАндрюша каждое утро повторяли: а ты попробуй, вдруг получится? Теперь можночестно сказать детям, что вот, попробовал. Не получилось.

— Устали? — донесся до него слабый сухой шепот. — Я знаю,Федя тоже потом, после моих припадков, весь мокрый и бледный. Но разве явиноват? Давно, еще в девятьсот втором, в Германии, когда это впервыеслучилось, со мной была Надя. Она, бедная, металась, ничем не могла помочь, и ячуть не помер. Потом две недели меня обследовали в клинике.

— Диагноз? — таким же тихим, сухим шепотом спросил МихаилВладимирович.

— «Священный огонь», — ответил Ленин по немецки.

— Средневековое название эпилепсии. Странно. Припадки непохожи на эпилептические.

— Ваш любимый Достоевский страдал падучей, — продолжил Ленинуже бодрее и громче, — у Керенского случалось нечто подобное при большомскоплении народу. Русская толпа любит припадочных, сразу проникается сладкимсуеверным страхом, трепещет. А вот интересно, я сейчас подумал, ведь у Надибазедова болезнь именно тогда определилась, после моего «священного огня».

— Она испугалась за вас. Сильное нервное потрясение моглоспровоцировать. Сейчас уж поздно говорить, но если бы Надежду Константиновну нетрогали, не резали, возможно, она бы поправилась.

— Надю оперировал сам Теодор Кохер, лауреат Нобелевскойпремии, лучший специалист в мире по заболеваниям желез, — не без гордостизаметил Ленин.