– Вот слова, достойные популярного Пансы, который никуда двинуться не может без целого хвоста клиентов, как настоящий триумфатор. Он вечно толкует про народ. Боги! Да он кончит тем, что сделается новым Гракхом!

– Разумеется, я не надменный патриций, – возразил Панса с достоинством.

– Ну, – заметил Лепид, – было бы положительно опасным выказывать великодушие накануне боя с дикими зверями. Если б когда-нибудь судили меня, природного римлянина, воспитанного в Риме, то молю Юпитера, чтобы или не оказалось никаких зверей в виварии, или множества преступников в темницах.

– А скажите, – вмешался один из гостей, – что сталось с бедной девушкой, которая должна была выйти замуж за Главка? Вдова, не будучи замужем, как это жестоко!

– О, – ответил Клавдий, – она в безопасности под крылышком своего опекуна, Арбака. Естественно, что она прибегла к нему, лишившись и брата и жениха.

– Клянусь Венерой, Главку везло у женщин! Говорят, и богатая Юлия была влюблена в него.

– Сущие сказки, друг мой, – сказал Клавдий с фатоватым видом. – Я был у нее сегодня. Если когда-нибудь она и питала подобное чувство, то я льщу себя надеждой, что я скоро утешил ее.

– Тсс, господа! – сказал Панса. – Разве вы не знаете, что Клавдий усердно занимается в доме Диомеда вздуванием факела Гименея. Факел уже начинает гореть и скоро ярко засияет на жертвеннике Гименея.

– Правда ли это? – осведомился Лепид. – Как! Клавдий женатый человек? Фи!

– Не беспокойся, – сказал Клавдий, – старик Диомед радехонек выдать дочь за благородного, и щедро выложит свои сестерции. А вы увидите, что я не запру их у себя в атриуме. Тот день, когда Клавдий женится на богатой наследнице, будет счастливым днем для всех его веселых приятелей.

– Вот как! – воскликнул Лепид. – Ну, в таком случае выпьем полный кубок за здоровье красавицы Юлии!

Покуда происходил этот разговор, не совсем необычный даже в современном веселящемся обществе и который, быть может, оказался бы еще более уместным в распущенных кружках Парижа в прошлом веке, пока, повторяю, этот разговор происходил в пышном триклиниуме Лепида, совсем другого рода сцена разыгрывалась перед молодым афинянином.

После приговора Главка уже не отдали на попечение заботливого Саллюстия, его единственного друга в несчастии. Его повели по форуму, покуда караульные не остановились у маленькой дверцы, сбоку от храма Юпитера. Это место можно видеть до сих пор. Дверь отворялась посредине странным образом, как-то поворачиваясь на петлях вроде современных турникетов, так что зараз открывалась только половина порога. Сквозь узкое отверстие втолкнули пленника, сунули ему ломоть хлеба и кружку воды и оставили его в потемках и, как он предполагал, в одиночестве. Так внезапно совершился переворот, сбросивший его с самой вершины юношеского благополучия и счастливой любви в мрачную пропасть позора, к ужасам жестокой смерти, что ему все еще чудилось, будто он – игрушка какого-то страшного сна. Его эластичная, здоровая натура восторжествовала над зельем, которого, к счастью, он выпил только незначительную часть. Он вернулся к сознанию, но все еще какая-то смутная тяжесть щемила его нервы и омрачала рассудок. Его природное мужество и свойственная грекам благородная гордость давали ему силу победить всякий неприличный страх и на суде держаться с достоинством, смотреть в лицо своей страшной участи твердым, не робеющим взором. Но его собственного сознания в своей невиновности уже не оказалось достаточно, чтобы поддержать его, когда посторонние взоры перестали подстрекать его горделивое мужество и когда он был предоставлен одиночеству и тишине. Он чувствовал, что сырость темницы пронизывает холодом его ослабевшее тело. И это он, изнеженный, роскошный, утонченный Главк, он, никогда не знавший ни горя, ни лишений! И зачем он, яркая, красивая птица, покинул свой далекий, теплый край, оливковые рощи своих родных холмов, музыкальное журчание доисторических потоков? Зачем он отважился явиться со своими блестящими перьями среди грубых, жестоких чужеземцев, ослепляя их взоры своими роскошными красками, чаруя ухо веселыми песнями, – для того ли, чтобы быть неожиданно брошенным в эту темную клетку, жертвой и добычей врагов?! Безвозвратно миновала его радость, навеки замолкли веселые песни! Бедный афинянин! Сами недостатки его были лишь следствием его слишком богатой, увлекающейся натуры! Как мало его прошлая жизнь подготовила его к испытаниям, которые ему суждено было вынести! Та самая толпа, рукоплескания которой так часто он слышал, когда правил среди нее своей изящной колесницей и ретивыми конями, теперь осыпала его свистками и оскорблениями. Холодные, каменные лица прежних друзей (товарищей в веселых кутежах) все еще рисовались перед его глазами. Теперь здесь не было никого, кто мог бы поддержать, успокоить когда-то блестящего, всеми хваленного чужестранца. Из этих стен откроются для него двери лишь на страшную арену, где он найдет жестокую, позорную смерть. А Иона! И от нее тоже он ничего не слышал. Ни одного ободряющего слова, ни одного выражения сострадания. Или она считает его виновным? И в каком преступлении? В убийстве брата! Главк скрежетал зубами, громко стонал, и по временам ужасное подозрение закрадывалось в его душу. Что, если в том ужасном, яростном бреду, что так необъяснимо вдруг овладел его мозгом, он, неведомо для самого себя, совершил преступление, в котором его обвиняли? Но лишь только пришла ему в голову эта мысль, как он тотчас же оттолкнул ее, ибо даже среди окружавшего его мрака он отчетливо припоминал темную рощу Цибелы, бледное лицо мертвеца, обращенное кверху, его собственную остановку возле трупа и сильный толчок, неожиданно опрокинувший его наземь. Он был убежден в своей невиновности. Но кто поверит в его невиновность или заступится за его доброе имя даже после того, как его обезображенные останки будут развеяны на все четыре стороны. Припоминая свое свидание с Арбаком и причины мести, наполнявшие сердце этого страшного человека, Главк не мог не прийти к убеждению, что он стал жертвой какой-то хитро задуманной, таинственной интриги, ключ к которой он тщетно старался найти. А Иона! Арбак любит ее… Быть может, успех соперника будет основан на гибели его самого, Главка? Эта мысль уязвляла его все глубже. Его благородное сердце более терзалось ревностью, чем смущалось страхом. Снова он громко застонал. Чей-то голос из глубины темницы отозвался на этот вопль душевной муки.

– Кто мой товарищ в этот страшный час? Не ты ли это, Главк афинянин?

– Так звали меня в дни моего счастия, теперь же для меня есть другие имена. А тебя как зовут, незнакомец?

– Я – Олинтий, твой товарищ по заключению так же, как был твоим товарищем на суде.

– Как? Ты тот, кого зовут безбожником? Что заставило тебя