странную привычку, появившуюся у Пуховецкого в последнее время, начал особенно быстро собирать свои книги и письменные принадлежности, надеясь поскорее ускользнуть из класса, и бросая на Ивана испуганно-вороватые взгляды. Этого, однако, дидаскалу не удалось: стоило ему, тяжело нагруженному всеми учительскими принадлежностями, двинуться к выходу, как туда же, с неожиданной быстротой, направился и Пуховецкий, который как будто невзначай, но очень ловко, перегородил учителю пути отступления. Несколько мгновений оба смотрели друг на друга тяжелыми, все понимающими взглядами, словно бойцы перед началом поединка, еще не знающие, с чего бы им начать схватку, но понимающие неизбежность предстоящих им тягот. Дидаскал бросал на Ивана косые вопросительные взгляды, конфузился, краснел и от смущения все перекладывал из руки в руку то чернильницу, то увесистый том Писания. Пуховецкий же смотрел на учителя прямо и почти не мигая. Но в этом застывшем взгляде таился страх, который учитель хорошо видел, и причину которого он прекрасно знал. Этот поединок взглядов должен был, все же, чем-то завершиться.

– Пан учитель, а какие сочинения древних подойдут для экзамена по риторике? Довольно ли будет римских, или нужны и греческие образцы? – промямлил, наконец, Иван. Дидаскал смерил Пуховецкого скучающим взглядом: список образцов древнего красноречия, необходимых к экзамену, давно уже был вывешен при входе в школу, и все не совсем уж безнадежные ученики знали его едва ли не наизусть. Тем не менее, возможно и из человеколюбивых соображений, он принялся терпеливо перечислять образцы:

– В разделе красноречия, пан Пуховецкий, можно ограничиться и Цицероном, а вот для подготовки по мифологии Вам придется расширить круг источников…

Дальнейшая речь учителя заняла никак не менее пяти минут, каждой из которых Пуховецкий наслаждался, как наслаждается каждым глотком воздуха человек, вытащенный из петли и знающий, что вскоре в эту петлю ему предстоит вернуться. Он исхитрился задать учителю еще пару вопросов, не менее бессмысленных, и требующих не менее развернутого ответа, однако, ответив на последний из них, дидаскал решительно отстранил Пуховецкого, вежливо с ним распрощался, и почти бегом поспешил прочь по длинному коридору школы. Ивану ничего другого не оставалось, как идти к выходу. Еремеич, школьный служка, совмещавший обязанности сторожа, уборщика, а также и главного осведомителя школьного начальства, давно уже крутился вокруг Пуховецкого, бросая на него ехидные взгляды. Старый черт прекрасно понимал, почему Иван медлит, и это страшно выводило Пуховецкого из себя в те мгновения, когда страх не полностью владел им. Бросив на Еремеича презрительный взгляд, Иван решительно, как ему показалось, направился к выходу. Однако, подойдя к широкой лестнице, ведущей к главному входу, Иван понял, что взять и просто спуститься по ней вниз – выше его сил. Ноги сами отнесли его куда-то в сторону, и он пошел дальше по нескончаемо длинному коридору, туда, откуда доносились запахи вареной капусты, перегорелого масла и печеного хлеба – одним словом, Пуховецкий направился прямиком в то крыло здания, где располагалась школьная кухня, и вскоре он уже спускался туда по почти черной от древности и неизменного кухонного чада лестнице. Поварихи встретили его с самой враждебной подозрительностью, с которой они, и не без оснований, всегда встречали забредавших на кухню учеников. Хорошего от них ни съестным припасам, ни самим поварихам – в основном молодым и ядреным посадским девкам – ожидать не приходилось, и поэтому они всегда чувствовали себя как будто на положении осажденной крепости.

– С чем, пане, пожаловали? – поинтересовалась с нескрываемой враждебностью одна из поварих, высокая дивчина с такими очевидными достоинствами, что даже Пуховецкий смог отрешиться ненадолго от своих мрачных мыслей и пробежаться пару раз взглядом снизу вверх и обратно по ее ладной фигуре. Другие же поварихи предпочитали, до поры до времени, не замечать гостя вовсе. Впрочем, молодая повариха смотрела на Ивана не так уж враждебно, как следовало бы ожидать, и поэтому тот улыбнулся ей так широко, как только смог. Улыбка, конечно, вышла кривой и затравленной.

– Я… М-м-м… Да вот Демьян Петрович послал… Для заседания опекунов квасу, ну или там еще чего…

Бормоча все более бессвязно, Иван, к удивлению поварихи, начал пробираться куда-то вглубь кухни, где виднелось вдали затянутое чадом и паром такое же узкое и глубокое, как и в классе, окно. Полные губы девушки немного приоткрылись, а большие темные глаза открылись во всю ширину и пристально следили за странным посетителем. Иван, каким бы странным ни было его состояние, не мог удержаться, чтобы не бросать на повариху частые взгляды, а она, как казалось Пуховецкому, смотрела на него со смесью удивления и испуга, но вовсе без отвращения. Наконец, девушка, словно нехотя, крикнула своим товаркам:

– Аленка, Леська! Смотрите, куда это он? Не к настоятельской ли рыбе подбирается? А-а! Лукешка, да небось ведь опять твой ухажер! – осенило наконец кареглазую повариху – Как мухи на варенье летят!

Рябая, малорослая и глуховатая Лукерья, не менее чем тридцати лет от роду, высунулась из-за огромной печи и с испугом качала головой. Эта игра никогда не надоедала двум девушкам: одна приписывала другой всевозможные амурные похождения, на которые та, как бы ни хотела, не была способна, а вторая каждый раз отрицала эти наветы с пылом оскорбленного достоинства.

Иван, тем временем, был у цели. Оконные решетки, по случаю жаркой погоды, были распахнуты, и Пуховецкий стремительно нырнул в узкую бойницу, не удержавшись от того, чтобы помахать на прощанье поварихам, а особенно – одной из них. Он слышал удивленные крики и даже ругательства, раздававшиеся ему вслед, но они оставались все дальше и дальше. А Иван, впервые за долгое время, был спокоен и счастлив. Перед ним извивалась, теряясь в полуденной пыли и мареве, длиннющая, кривая и на редкость неказистая улица, ведущая к Воздвиженской церкви. На всей улице, несмотря на изрядную ее протяженность, едва ли было два или три обжитых двора, а прочие были или вовсе заброшены, или служили приютом спившихся бобылей, которые, отгороженные от городского шума и суеты высокими тополями и вишневыми да грушевыми деревьями палисадника, быстро теряли человеческий облик, и предпочитали совсем не показываться прохожим на глаза. Буйной растительности словно тесно было во дворах, и она рвалась на улицу, местами почти перегораживая ее. Сама улица не была мощена, лишь то здесь, то там торчали из пыли черепки горшка или кости коровьего черепа. Но для Ивана не могло быть сейчас зрелища более приятного, чем эта забытая Богом улица. Хороша она была тем, что ничем не напоминала главный выход из школы, один вид которого с некоторых пор заставлял Ивана покрываться холодным потом.