Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ееноги.

– Он спутал тебя со мной, – сказал ТомасХадсон. – Впрочем, он, вероятно, знает, что делает.

– Так это…

– Именно. Он самый. Бой, – позвал он.

Кот подошел и вспрыгнул к нему на колони. Ему было всеравно, чьи это колени.

– Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на всехорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть.

– Это тот кот, с которым ты спишь в постели?

– Да. А что, есть возражения?

– Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплюя, хотя у него такие же грустные глаза.

– Нам непременно нужно о нем разговаривать?

– Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить,что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белыесгустки, и волосы выгорели от солнца, и…

– И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече уменя сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мойглупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаюзарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научнымисследованиям.

– О, священная наука, – сказала она. – Что ж,постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правданисколько ее не любишь?

– Нисколько.

– И все еще любишь меня?

– Ты могла бы судить по некоторым признакам.

– А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящийверность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет низаставал. Ты и по-своему Синаре не был верен.

– Я всегда говорил, что образованность тебя погубит.Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи.

– А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал исерьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы ивлюбляться во всяких…

– Жениться на всяких, хотела ты сказать.

– Нет. Жениться – это, конечно, плохо. Но тывлюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать.

– Какие знакомые милые слова: «После этого я не могутебя уважать». Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их изобращения.

– Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь,правда?

– Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю.

– Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и немогу лететь.

– А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь суважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то.

– И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешьданные мне обещания.

– Какое, кстати, было последнее?

– Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка егоне сдержал.

– Может быть, обойдем это, радость моя?

– Хорошо, если б это можно было обойти.

– А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить.

– Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства.Тебе всегда кажется, что физическая близость – это в любви все. Ты не думаешь,что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногданежность в мелочах.

– Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить иопекать, – тебе ведь именно такие мужчины нравятся.

– Если б только ты больше нуждался во мне и ячувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми иубери-я-не-голоден.

– Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать?

– Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы тыбыл достоин самого себя.

– А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Ноя даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы отТулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он неболел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя неравняю с ними, но все-таки – ну тебя к черту.

– Никогда я такой не была.

– Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемкис утра и до вечера.

– Я отказалась бы от съемок.

– Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы вночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такиепланы?

– Какие новости у Тома?

– Все в порядке, – сказал он, и колючий ознобпрошел у него по телу.

– Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы,кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал оченьаккуратно.

– Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А можетбыть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.

– Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорилпо-английски?

– А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? Ив Энгадине и в Цуге.

– У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?

– Только та, которая и у тебя есть.

– Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можновыпить.

– Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Винов погребе.

– Только не уходи надолго.

– Не подходящие слова для нас с тобой.

– Не уходи надолго, – повторила она. –Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не вэтом была беда. Ты сам знаешь.

– Знаю, – сказал он. – И я не уйду надолго.

– Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?

– Может быть, – сказал Томас Хадсон. И прибавил,обращаясь к коту: – Ты пока побудь с нею, Бойз.

Зачем? – думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял этукомедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранитьсвое горе для себя одного? Но разве я правда такой?

А что было делать? – думал он. Как сказать матери огибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себесказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ исейчас.

Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.

– Том, – услышал он ее голос. – Мне тоскливоодной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.