томография (МРТ) и компьютерная томография (КТ). На другом уровне совместное развитие знаний о мозге и вычислительной технике быстро трансформировалось в сети человеческих и не-человеческих акторов, ставящих под сомнение множество традиционных представлений об автономном человеческом существе. В книге «Моя мать была компьютером» Кэтрин Хейлз (2015) утверждает, что постчеловек вступил в «Режим вычисления» и его мозг расширился до масштабов «глобальной когнисферы»: «Когнисфера, расширенная и включающая в себя не только интернет, но подключенные к ней сетевые и программируемые системы, в том числе проводные и беспроводные потоки данных по всему электромагнитному спектру, дает название и форму глобально взаимосвязанным когнитивным системам, куда люди все больше встраиваются» (Hayles, 2006: 161). Не только люди теперь способны думать: наши машины умнее и сознательнее, чем когда-либо прежде. Они выполняют за нас множество операций восприятия и мышления, и, таким образом, внедрение искусственного интеллекта и дополненного разума в нашу повседневную жизнь ставит под сомнение классический смысл представления о человеческой субъективности и автономии сознания, которые, по-видимому, поглощены этой расширенной когнитивной сферой. Как будто весь мир становится одним гигантским вычисляющим мозгом.

Как указывает Хейлз, вычисления как реляционный процесс, который может выполняться как в мозге, так и в других средах, – уже не просто метафора. Или, скорее, вычислительная метафора настолько впечатляет, потому что ее бы не существовало без технологии быстрой сетевой обработки. Таким образом, «средства и метафора динамически взаимодействуют» (Hayles, 2006: 163). Но еще раз важно увидеть, что преобладающие знания о мозге и компьютере подкрепляются данными, полученными в результате эмпирических исследований, но в не меньшей степени культурными и художественными моделями, которые предлагают организацию и переустройство наших трансформирующихся условий на другом уровне, на уровне опыта и понимания, организованного в эстетических формах (повествования, образы, музыка, перформанс). Опять же, мы должны понимать нейроэстетику как многослойную, телесно воплощенную и ориентированную на конкретные обстоятельства форму эстезиса для постчеловеческого состояния как вычисляющего мозга.

См. также: Отчуждение; Пластичность; Нео/новый материализм; ИИ (искусственный интеллект).

Патрисия Пистерс

(Перевод Анны Слащевой)

Некрополитика

Как отметил Мишель Фуко (Foucault, 2003; Фуко, 2005; Foucault, 2008; Фуко, 2010) в своих основополагающих работах по биополитике, конец XVIII века ознаменовался рождением биовласти, новой политической экономии правительности или гувернментальности (governmentality), которая включала стратегии, ориентированные на системный мониторинг и регулирование живых организмов. Туда входили как человеческие, так и не-человеческие формы жизни (см., например, методы ведения сельского хозяйства, управление водными ресурсами и животноводство), управление населением с помощью демографии, здравоохранения и гигиены, а также модернизированные методы полицейской деятельности. Биополитическое управление раннего Нового времени было одновременно прагматичным и инструментальным. Оно внесло значительные новшества в понятие «заставить жить и позволить умереть», которое использовалось в политической экономии суверенитета со времен Средних веков. Биополитическая гувернментальность ознаменовала существенный переход от осуществления абсолютистской власти к принципу «позволить жить и заставлять умереть» со стороны единственного суверена над иерархически организованным народом. Как выразился Фуко, эта новая правительность породила модернизированное представление о социальном теле и воплощающих его субъектах. Биополитика осуществляет социальную и политическую власть над социальным телом нового типа:

«…не с обществом в точном смысле слова […]; и не с индивидом-телом. Оно ориентируется на новое тело: тело сложное, тело со множеством голов, если не бесконечным, то по меньшей мере нуждающимся в перечислении. Оно выражается понятием «население». Биополитика имеет дело с населением, и население как проблема политическая, вернее научная и политическая, как проблема биологическая и проблема власти в этот момент и появляется».

Foucault, 2003: 245; Фуко, 2005: 259

Население как объект биополитического управления включает в себя агентов – как человеческих, так и не-человеческих, которые, в свою очередь, требуют режимов управления, сочетающих производство знаний, сбор информации, изобретение и внедрение обновленных форм мониторинга и контроля. Это смешанная политическая экономия, где дискурс и/или власть порождают новый тип социального субъекта: информированного и наделенного волей гражданина, который самостоятельно применяет основные нормы права.

Сейчас, более чем 30 лет спустя после столь тщательного анализа, остается «актуальной оценка состояния теоретических споров о биовласти после Фуко, особенно с точки зрения их правовых, политических и этических последствий» (Braidotti, 2007). Как объяснить смерть и умирание в постколониальную, неоимперскую, неолиберальную эпоху, в которой технологии разрушения не только еще более распространены, но и стали более осязаемы (Mbembe, 2003: 34)? Здесь Ахилл Мбембе предлагает дополнение или корректировку представлений Фуко о биополитике, задаваясь следующим вопросом:

«Достаточно ли понятия биовласти, чтобы объяснить те современные способы, с помощью которых политическое, прикрываясь войной, сопротивлением или борьбой с террором, превращает убийство врага в свою главную и абсолютную цель?.. Какое место отводится жизни, смерти и человеческому телу (в частности, раненому или убитому телу)? Как они вписаны в порядок власти?»

Ibid.: 12

Жизнь и смерть, конечно, неотделимы друг от друга, и Фуко первым осознал это и даже ввел термин «танатополитика». В современной критической теории биополитика и некрополитика – это не противоположности, а скорее две стороны одной медали (Braidotti, 2007; Mbembe, 2003). Они функционируют подобно бифокальным линзам и позволяют нам анализировать отношения власти и исследовать неразрывную политику жизни и смерти. Отходя от Фуко, некрополитика как теоретическая парадигма анализа связана с тем, как жизнь подчиняется власти смерти (Mbembe, 2003: 39). Она ставит вопрос о том, кто будет жить, а кто должен умереть (или кто должен жить, а кому позволят умереть) в современной политической экономии, и тем самым выдвигается гипотеза, отличная от классической биовласти. Некрополитика раскрывает механизмы, посредством которых определенные тела в наши дни «культивируются» или выращиваются с целью продления жизни и (вос)производства, в то время как другие либо предназначены для смерти, либо оставлены умирать. Такая смена приоритетов создает новую политическую экономию, основанную на постоянно меняющихся границах между «легитимными» субъектами, ориентированными на жизнь, и «нелегитимными» не-субъектами, ориентированными на смерть.

Мбембе разработал концепт некрополитики, чтобы объяснить современные приемы ведения войны и различные способы, с помощью которых «оружие применяется в интересах максимального уничтожения людей и создания миров смерти (death-worlds), новых и уникальных форм общественного существования, в которых огромные массы населения подчинены условиям жизни» (Ibid.: 40). Эти миры смерти, которые означают не только физическую смерть, но и социальную и политическую, затрагивают целые популяции, «придавая им статус живых мертвецов (living dead)» (Ibid.). Аналогичным образом, отличительными чертами современной эпохи являются медленная смерть (Berlant, 2007: 754) и медленное насилие (Rob Nixon, 2011), то есть физическое истощение и уменьшение или ликвидация определенных человеческих и не-человеческих популяций.

Совсем