Мы в таких случаях брали его который-нибудь на руки, прижимали к себе и ласково уговаривали. Вскоре все проходило, и он нормально засыпал. А утром он ничего не помнил, снилось ему что-нибудь страшное или нет.

Меня беспокоила мысль, не я ли этому виной, не напугал ли я его когда-нибудь во время жизни на Юрине. И я вспоминал дикие и бесчеловечные побои, которые я, бывало, наносил ему. Однажды он как-то уронил и разбил стенное зеркало, и я его за это выпорол вицей до кровавых рубцов. А было это в 24-м году, ему шел пятый год.

И теперь, когда я оглядываюсь на прошлое, меня душат слезы от сознания того, как дико и нелепо прожита мною жизнь.

Став служащим, вступив в кандидаты, а потом и в члены партии, я стал себя обуздывать, не стал позволять себе учинять расправу над женой и детьми. Но… к этому времени наша семейная жизнь, к несчастью, была изломана моим подлым поступком. Жена не могла простить мне его, не могла теперь мне так верить, как верила раньше, не могла не ревновать. У нас стали часто происходить на этой почве семейные сцены, и часто на глазах детей. А они были такие впечатлительные, такие необыкновенно умные!

На Юрине я умышленно не давал Леониду ничего такого, что бы побудило его заучивать буквы или цифры. В конце 25-го года, когда я был избачем и обучал грамоте взрослых на ликпункте, ко мне домой часто приходили парень и девица, дети нашего второго, приехавшего к тому времени соседа, Гришки Гашкова. Они были крайне тупы, отставали от других, поэтому я подгонял их у себя на дому.

Когда я с ними занимался, Леонид все терся около нас, как я не старался его оттеснять, чтобы он не вошел во вкус ученья. Не хотел я этого потому, что ему еще не было полных пяти лет[406], а я слыхал, что слишком раннее развитие умственных способностей может нанести ущерб физическому развитию, здоровью.

Но все мои старания оказались напрасными: однажды я сделал открытие, что он уже знает все буквы и читает «по складам» лучше моих взрослых учеников. Когда и как он успел это постигнуть, я так и не узнал. Была у меня для учеников разрезная азбука, так он из ее букв составлял даже такие слова, как «Райполитпросвет-организатор»! Я прекратил из-за этого учебу на дому и думал, что он скоро все забудет. Но не тут-то было. Летом 26-го года, когда я работал зав. РайЗО, и мы всей семьей жили в Богоявлении, я однажды на улице встретил своего Леонида с книгой под мышкой.

— Где это ты взял книжку? — спросил я.

— В читальне.

Я взял в руки книжку. Детская, название — «Тяп Иваныч».

— А кто тебе ее дал?

— Библиотекарша.

— А на что тебе она?

— Читать.

— Да разве ты умеешь читать?

— Умею, — отвечал он важно.

По пути я зашел в библиотеку, спросил: «Что, разве мой сын тут читателем у вас заделался?» — «О, да еще каким читателем, — ответила, смеясь, библиотекарша, — он раза по три в день приходит менять книжки. Сначала я думала, что он только картинки смотрит, спросила, читает ли он, а он мне почти наизусть пересказал всю книжку».

Мне пришлось устыдиться своих сомнений. Дома я убедился, что он читает уже очень бойко, даже «с выражением».

Однажды зав. семилеткой[407] Германов мне сказал: «Знаешь что, товарищ Юров, вам будет нужно очень внимательно и осторожно отнестись к воспитанию Леонида, он у вас необычайно умный и способный[408]. Мне пришлось в этом убедиться вот каким образом. Недавно я подсмотрел, как он занимается „педагогической работой“: собрал он группу детишек, которые, между прочим, старше его, лет этак семи-восьми, в том числе и моих двое, усадил их в порядочке — дисциплина у него образцовая — и „преподает“ им. Поверь, я был поражен его рассуждениями. Больше двадцати лет я учительствую, но не встречал ребенка, который в таком возрасте так мыслит и рассуждает».

Я ликовал от родительской гордости, слушая такое мнение старого педагога о моем сыне. Но про себя думал: а что бы этот педагог подумал обо мне, если бы он узнал, что я этого необыкновенного ребенка сек до крови?

Примечание, сделанное позднее. Здесь так же, как и выше, где я занимался самобичеванием, краски сгущены. Никакой крови после порки не было, были только розовые следы от вицы на нежной коже, а это могло быть и от несильных ударов. Упомянутая выше порка Леонида была, насколько помню, единственной. Конечно, и это дико и я всю жизнь вспоминаю об этом с омерзением. В оправдание могу сказать, что раздражительность моя вызывалась, главным образом, упрямством жены, она умела доводить меня до исступления, сама же после наших баталий спокойно засыпала. Раздражало меня и то, что я вместо коммуны, о которой мечтал, оказался на хуторе. Наконец, тогда не как теперь, нечего было читать и я, живя на хуторе, просто дичал.

Критически оценивая свое поведение в отношении детей, я видел, что и другие родители большей частью не лучше меня. Родители — всегда плохие воспитатели: они либо тиранят и истязают своих детей, либо балуют их. Это меня заставляло желать, чтобы государство поскорее получило возможность взять всех детей с самого раннего возраста на свое воспитание, лишив родителей всякой возможности вмешиваться в это дело. И я лично именно из любви к детям, именно из желания им добра примирился бы даже с тем, чтобы мои дети и не знали меня как отца, и по этому признаку не отделяли бы меня от других.

Застенчивость, беспричинная робость — эти мои недостатки меня всегда тяготили. Как-то, будучи избачом, я однажды, набравшись храбрости, решил взять