Я долго упрашивал, уламывал лидеров этой «фракции» не делать этого и только таким образом кой-как освободился.

Как уже упоминалось, в хозяйстве моем в это время поселился свояк. Пока он не жил у нас, я его знал плохо, виделись мы с ним редко — потому, что я по гостям не ходил и у себя праздников не устраивал, а в рабочее время каждый был на своей работе, в своем хозяйстве, в своей деревне. Он был из деревни (тогда — села, поскольку там была церковь) Устья Городищенского. Знал я, что парень он грамотный, надеялся, что сумею внушить ему стремление к нововведениям в сельском хозяйстве. Но я ошибся.

По возвращении из Сибири, поступив в избачи, я целиком сдал ему ведение хозяйства с условием, что не более одного года я с семьей пробуду дома, а потом мы уедем, оставив их полными хозяевами. При этом все, что имелось в хозяйстве — дом, инвентарь, словом, все, кроме одежды, мы оставили бы им без какой либо оплаты.

Жена, когда я приехал из Сибири, рассказала: «Ну, и линтяй же Фёдор-то, званья[401] ему неохота ничего делать. Никакого дела сам не видит, если баба не воткнет его носом, просидит целый день на лавке, если она его не пошлет. Да и пошлет, дак толку мало, как не живой ворочается. Я уж говорила ему: „Эй, Фёдор, не эдак надо робить-то. Ведь у тебя уж двое робят, кормить ведь их надо. А эдак будешь робить, дак нечего у тебя не будет, все хозяйство роззоришь. Вон у меня мужик-от робил, дак некаких праздников не знал, мне не приходилось его туровить[402] на роботу-ту, а ты и дела не видишь, если баба не укажет да не протурит“. Да ему шчо, хоть кол на голове теши, он все однак[403]».

Работая в избе-читальне, я почти каждую ночь приходил ночевать домой, а иногда, в горячую рабочую пору, оставался и на день, чтобы помочь в работе. И я увидел, что жена права, что преемник мой, действительно, отменный лодырь, не имеющий инициативы. Но я решил: что ж, черт с ним, пусть как хочет, так и живет. Правда, срывалось мое желание, чтобы хозяйство шло в намеченном мною направлении. Хотел я этого для своего хозяйства не в целях извлечения для себя материальной выгоды, а просто хотел видеть его культурным. Если уж я сам не смог доделать этого, не осуществил своей мечты, то пусть бы закончил дело другой, молодой и сильный. А я когда-нибудь побывал бы здесь и посмотрел на плоды наших общих трудов. Теперь я видел, что эта надежда рухнула, что мой преемник даже посредственным хозяином быть не может, и я подготовил себя к мысли махнуть рукой на свои мечты и свое бывшее хозяйство и, забрав свою семью, выбраться из дому совсем.

Но жена, видя его нерадивое отношение к работе и сознавая, что хозяйство, в которое она так много вложила труда, неизбежно придет к разорению, не выдерживала и часто на него ворчала. У них стали происходить стычки, большей частью в мое отсутствие.

Я ей советовал не связываться, не расстраивать этим себя, а приучать себя к мысли, что хозяйство это не наше и для нас безразлично, как оно поведется. «Да не могу, — говорит, — я, Иван, терпинья не хватает смотрить, как он, такой молодой и здоровый, а робить не хочет».

Жена же у Фёдора, Лидия, была на редкость сильная, здоровая и работящая баба. Она самую тяжелую работу делала лучше своего мужа, даже такую, которая выполнялась топором. Она терпимо относилась к лодырничеству мужа, часто выполняя за него чисто мужскую работу. Отношение ее к нему было похоже на отношение матери к баловню-сыну. И она обижалась на свою сестру, на божатушку[404], за то, что та журила ее мужа. К тому же она была женщина, любившая общество, веселье, на хуторе, без соседей, ей было скучно, ее потянуло обратно домой, в большую деревню. Она стала сговаривать мужа, и осенью они уехали. Расчеты мы с ними произвели таким образом: за вычетом семян и прочего поделили результаты летних работ по затраченному труду. Разошлись как будто бы по-хорошему, но позже их настроили подать на суд иск ко мне о выплате зарплаты. В получении причитавшейся им доли я расписки у них не брал, поэтому с меня и присудили в их пользу сто с чем-то рублей, которые и пришлось выплатить ни за что, ни про что.

С той поры мы с ним стали врагами и больше не видались, а теперь он уже умер, оставив жене четверых детей. Но чувство вражды к нему у меня не исчезло и до сих пор, я не мог простить ему его подлость. Кроме того, он вызвал во мне неприязнь еще выходками такого рода. Однажды что-то не поладили между собой мой Леонид и его мальчишка Санька. Так он, схватив кол, ударил им Леонида, которому было около пяти лет. Леонид от такого удара свалился и взревел, как под ножом. Мне рассказала об этом жена вечером, когда я пришел со службы. Будь я дома, я, наверное, не выдержал бы и разбил ему морду, но тут я ограничился тем, что обругал его, указал на дикость его поступка и предупредил, что если он еще позволит себе такое, то я привлеку его к судебной ответственности.

С Леонидом между тем стало твориться что-то странное. Не помню точно, когда это началось, но еще тогда, когда мы жили на Юрине, и продолжалось, когда мы переселились в тогдашний райцентр — село Богоявление, к месту моей новой службы. Он стал по ночам вскакивать с постели и бессознательно, явно не пробуждаясь, шел по избе, потом с выражением ужаса на лице начинал звать: «Мама! Мама! Ой, боюсь, боюсь» и т. п. А то, помню, это было уже в Богоявлении, сидим, бывало, вечером, он спит на кровати, все спокойно, хорошо, и вдруг он вскакивает с безумным выражением лица, размахивает ручонками, как бы от кого-то защищаясь, и говорит что-то непонятное. Одно время я улавливал такие слова: «Ой, валится, валится, солнце-то валится!»