привлёк Лерку к себе.

– Во-вторых – почему никаких?

– Потому, что не время!

И добавила, поцеловав меня прямо в нос:

– Давай просто поболтаем о чём-нибудь. Культурно побеседуем, так сказать…

– Понятно!

Я вновь бросил быстрый взгляд в сторону совершенно незащищённого входа, и вновь невольно представилась мне, как внезапно появляется там кошмарная оскалённая морда…

Вот чёрт! Нервишки разыгрались, что ли?

– Ты чего? – встревожено спросила Лерка. – Обиделся?

– Да нет, что ты, малышка! – проговорил я, лаская ладонью её упругую грудь. – Как думаешь, нас не слопают во время этой самой культурной беседы? Тут много любителей…

Глаза Лерки вновь озорно блеснули, чёртиками запрыгали в них так хорошо знакомые мне уже насмешливые искорки.

– Испугался?

– Вот ещё! – сказал я, не переставая гладить и ласкать её грудь. – Придумала!

Лерка тихонечко рассмеялась.

– А вот поспорим, что испугался!

– Я не за себя испугался, – вновь привлекая к себе Лерку, пробормотал я. – Я за тебя испугался. Вот слопают меня, что ты тогда делать будешь? Одна.

– Нет!

Резко приподнявшись на локте, Лерка в упор смотрит на меня. Она смотрит долго и серьёзно, ни тени не осталось в её глазах от такой недавней насмешливости.

– Не говори так! Никогда не говори! Даже в шутку!

– Не буду, – послушно говорю я. – Никогда.

– Никому тебя не отдам! – еле слышно шепчет Лерка, тесно прижимаясь ко мне. – Никому и никогда! Ты мой! Мой, понимаешь? А я твоя!

– Ты моя! – соглашаюсь я и осторожно трогаю рукой серёжку, трепетно подрагивающую в нежной розоватой мочке её уха. – Какая у тебя серёжка интересная. Никогда таких не видел. Крестик… змейка… Это что: золото с серебром?

– И бриллиантики ещё! – кокетливо сообщает Лерка, поворачиваясь ко мне другим ухом. – Нравятся?

– Угу! – бормочу я, целуя Лерку в ухо. – Дорогущие, наверное?

– Не знаю, – говорит Лерка, безразлично пожимая плечами. – Это мне бабуля подарила. Папашки моего маманя…

– А почему так пренебрежительно: «папашка»?

Лерка зло и насмешливо хмыкает, чуть приподнимает голову.

– А как же мне его звать прикажешь? Папенькой?

– Он вас бросил? – догадываюсь я.

– Точно!

Лерка со всего размаху зарывается лицом мне в плечо.

– Всё, хватит об этом! Не хочу! И говорить о них не желаю! Даже сейчас! Ни о папашке, ни об алкоголичке этой!

– О ком?

– О мамашке своей разлюбезной! Ну, их всех к чёрту: и его, и её, и всех её хахалей подзаборных!

Выговорив всё это одним духом, Лерка надолго замолчала.

Я тоже молчу и лишь осторожно глажу рукой её всколоченные волосы.

– Представляешь, – вновь приподнимаясь на локте, говорит Лерка, – она меня маленькую заставляла их «папами» звать! Приведёт очередного, нажрутся на пару… и изволь его «папочкой» величать, скотину такую! Представляешь?!

Ничего ей на это не отвечая, я лишь в очередной раз привлекаю Лерку к себе, а она, уютно устроившись у меня на груди, тесно прижимается к ней щекой.

– А один такой «папочка» выбрал момент, когда мамочки дома не оказалось, и полез к доченьке своей обожаемой чувства родительские проявлять. А по случаю сильного подпития столь бурно, что пришлось о его поганую башку одну ценную вещь испортить…

Вздохнув, Лерка замолчала.

Я тоже молчу, осторожно продолжая приглаживать рукой её волосы.

– «Папочку» в больницу увезли, меня в ментовку. Потом, правда, выпустили, на учёт поставили только. Впрочем, ничего такого я им не сказала, что да за что… Просто домой потом не пошла. С неделю, наверное, там не ночевала. Тогда вот с Бобом и познакомилась…

– Это тот, длинный? – невольно вырывается у меня. – Ну, тот, которого я…

– Точно!

Лерка вдруг тихонечко рассмеялась мне в самое ухо.

– Ревнуешь?

– Обязательно! А ты как думала!

– Врёшь!

– Нет, правда! Мало я ему тогда врезал!

Лерка вновь негромко рассмеялась.

– Ты и мне тогда чуть не врезал. Помнишь?

– Помню. Извини, пожалуйста!

– За что?

И она, в который уж раз, рассмеялась, жарко дыша мне в ухо.

Очень красиво это у неё, между прочим, получалось – негромко смеяться. Словно маленькие серебряные колокольчики вдруг зазвенели.

– Ты самый лучший! – жарко шептала Лерка, осыпая меня бесчисленными поцелуями. – Ты мой единственный! – она помолчала немного и добавила чуть смущённо: – А ещё мне твои стихи здорово понравились…

– Ты любишь стихи? – оживился я.

– Очень! Я даже сама когда-то их писала, вернее, пробовала писать. Потом бросила…

– Почему?

Лерка пожала плечами.

– Хорошие не получались. А плохие… Плохих и так, без меня, хоть пруд пруди. Вот я и… О, господи!

Встревоженный последними её словами, вернее, не словами даже, а тоном, каким слова эти были произнесены, я смотрю на Лерку. Но она уже не смотрит в мою сторону, она смотрит куда-то поверх моей головы… да не куда-то, а в сторону входа она смотрит, и на разом исказившемся лице Лерке такой страх, такой непередаваемый ужас…

Я резко поворачиваю голову и сердце моё мгновенно ухает куда-то вниз.

У входа в пещеру отчётливо виднеется тёмная человеческая фигура.

Из стихов Волкова Александра

И всё-таки надо,

пусть только однажды,

достигнув вершины,

догнав горизонт,

споткнуться и,

падая,

клеточкой каждой

почувствовать

пропасти

гибельный зов.

И, силы

теряя,

в ущелье

срываться,

кровавыми

пальцами

камни

крошить…

и вдруг,

умирая,

в живых

оставаться…

У самого края

в живых

оставаться…

Присесть,

помолчать,

закурить,

рассмеяться,

И думать:

как всё-таки здорово

ЖИТЬ!

* * *

В какую-то сотую, тысячную даже долю секунды в голове моей успевает промелькнуть абсурдно-спасительная мысль о том, что это Витька стоит сейчас у входа, а, значит, они вернулись…

Но это, увы, не Витька.

И, тем не менее, у входа в пещеру стоит человек.

Человек ли?

Я смотрю на него, он смотрит на меня… и так некоторое время мы лишь молча и сосредоточенно рассматриваем друг друга. Незнакомец у входа невысок, во всяком случае он значительно ниже меня, но это ничего не значит, ибо в плечах он куда шире. Он, вообще, уродливо, неправдоподобно даже уродливо широк в плечах, его тёмная мускулистая фигура густо покрыта волосами, даже скорее не волосами, а какой-то не слишком густой шерстью. Человек у входа ни во что не одет, лишь на толстой короткой его шее болтается некое подобие ожерелья из когтей и клыков каких-то животных.

Но больше всего поражают меня руки незнакомца.

Они, по-обезьяньи свисающие едва ли не до самых колен, не только длиннее, но и значительно толще коротких кривых ног.