требуются науке, когда речь идет о монополии. То, что он так любезно называет модификацией экономических формул, является лишь длительным и одиозным нарушением основных законов труда и обмена. Именно благодаря эффекту монополии в обществе, где чистый продукт, который учитывается в дополнение к валовому продукту, коллективный работник должен выкупить свой собственный продукт по цене, превышающей ту цену, которую стоит на самом деле этот продукт, что является противоречивым и невозможным; нарушен естественный баланс производства и потребления; работник обманут как размером заработной платы, так и правилами: прогресс в благосостоянии превращается для него в непрекращающийся прогресс в нищете: наконец, благодаря монополии все понятия коммутативного правосудия искажены, и социальная экономика из положительной науки становится настоящей утопией.

Эта пародия на политическую экономию под влиянием монополии является настолько замечательным фактом в истории социальных идей, что мы не можем обойтись без приведения здесь некоторых примеров.

Таким образом, с точки зрения монополии, стоимость больше не является этой синтетической концепцией, которая служит для выражения связи конкретного объекта пользы со всем богатством: для монополии, оценивающей вещи не по отношению к обществу, а по отношению к себе, стоимость теряет свой общественный характер и является не более чем неопределенным, произвольным, эгоистичным, по существу мобильным отношением. Исходя из этого принципа, монополист распространяет квалификацию продукта на все виды крепостной зависимости и применяет идею капитала ко всем легкомысленным и постыдным отраслям, эксплуатируемым его страстями и пороками. Прелести куртизанки, говорит Сэй, — это фонд, продукт которого следует общему закону стоимостей, а именно спросу и предложению. Большинство трудов по политической экономии полны таких иллюстраций. Но поскольку проституция и прислуживание в доме, от которого она происходит, порицаются моралью, г-н Росси еще раз заметит нам, что политическая экономия, изменив свою формулу в результате вмешательства монополии, должна будет подвергнуть ее новому исправлению; хотя выводы ее сами по себе безукоризненны. Потому что, говорит он, политическая экономия не имеет ничего общего с моралью: это нам предстоит принять, изменить или исправить формулы, в зависимости от того, что требует наше благо, благо общества и забота о морали. Что-то среднее между политической экономией и правдой!

Двести гренадеров, оперирующих под руководством инженера, за несколько часов подняли на пьедестал обелиск: неужели мы думаем, что один человек за двести дней справится с этим?

На репродукции: Обелиск, перевезенный Наполеоном из Луксора (Египет), на площади Согласия в Париже

Точно так же теория чистой выручки, в высшей степени социальная, прогрессивная и консервативная, была, если можно так выразиться, индивидуализирована в свою очередь монополией, а принцип, который должен обеспечить благосостояние рассматриваемого общества, разрушен. Монополист, стремящийся к максимально возможной чистой выручке, больше не выступает в качестве члена общества и в интересах общества; он действует исключительно в своих интересах, независимо от того, противоречит ли этот интерес общественным интересам. Это изменение перспективы является причиной, которую г-н де Сисмонди приписывает депопуляции итальянской деревни. Согласно проведенным им сравнительным исследованиям продукции итальянского сельского хозяйства, в зависимости от того, будет ли она выращена или оставлена на пастбище, он обнаружил, что валовая выручка в первом случае будет в 12 раз более значительной, чем во втором; но поскольку выращивание требует большего количества рук, он также увидел, что в этом же случае чистая выручка будет меньше. Этого расчета, который не миновал внимания собственников, оказалось достаточно, чтобы закрепить их привычку оставлять свои земли необрабатываемыми, а сельскую местность Италии — необитаемой.

«Все части Италии, — добавляет г-н де Сисмонди, — представляют одинаковый контраст между воспоминаниями об их процветании в средние века и их нынешним опустошением. Город Серес, прославленный Ренцо да Сери, который защищал Марсель от Карла V и Женеву от герцога Савойского, воплощение одиночества. Во всех поместьях Орсини и Колонн никого. В лесах, окружающих красивое озеро Вико, человеческая раса исчезла; и солдаты, с которыми суровый префект Вико так часто заставлял Рим дрожать в четырнадцатом веке, не оставили потомков. Кастро и Рончильоне опустошены…» (Исследования по пол. экон.)

На самом деле общество ищет самый большой валовый доход, а значит, и наибольшую возможную численность населения, потому что для него валовый доход и чистый доход идентичны. Монополия, наоборот, постоянно стремится к наибольшему чистому доходу, даже если он был получен только за счет уничтожения человеческого рода.

Под тем же влиянием монополии процент капитала, извращенный в его концепции, в свою очередь стал для общества принципом смерти. Так же, как мы объясняли, процент капитала, с одной стороны, является формой, в которой рабочий пользуется своим чистым доходом, в то же время заставляя его служить новым созиданиям; с другой стороны, этот процент является материальной связью солидарности между производителями с точки зрения увеличения богатств. Согласно первому аспекту, сумма процентов никогда не может превышать сумму самого капитала; в соответствии со второй точкой зрения, проценты в дополнение к возврату включают премию в качестве вознаграждения за оказанную услугу. Но ни в каком случае это положение не будет длиться вечно.

Но монополия, путая понятие капитала, о котором можно сказать только как о творении человеческой промышленности, с понятием эксплуатируемого фонда, который нам дала природа и который принадлежит всем, способствовала, кроме того, ее узурпации посредством анархического состояния общества, в котором владение может существовать только при условии его исключительности, суверенности и вечности; — монополия вообразила, что в принципе это означает, что капитал, подобно земле, животным и растениям, сам по себе имеет специфическую деятельность, которая освобождает капиталиста от внесения чего-то еще для обмена и от того, чтобы принимать участие в работе цеха. Из этой ложной идеи монополии произошло греческое название ростовщичества — tokos, как сказал бы маленький или растущий капитал; что позволило Аристотелю сформировать этот каламбур — деньги не делают малых. Но метафора ростовщиков превзошла шутку Стагирита[206]; ростовщичество, подобно ренте, которой оно подражает, объявлено бессрочным; и только очень поздно, вернувшись к принципу наполовину, оно воспроизвело идею амортизации…

В этом смысл этой загадки, которая вызвала столько скандалов среди богословов и юристов, и по которой христианская церковь дважды блуждала, первый раз осуждая всякие корысти, второй — подчиняясь настроениям экономистов и тем самым опровергая свои прежние максимы. Ростовщичество, или право на блага, является одновременно выражением и осуждением монополии; это организованное и узаконенное ограбление труда капиталом; это то из всех экономических ниспровержений, которое наиболее рьяно обвиняет старое общество, и чья скандальная настойчивость оправдывает внезапное и без компенсации лишение собственности весь класс капиталистов.

Наконец, монополия, посредством своего рода инстинкта самосохранения, трансформировалась к идее ассоциации, которая может противоречить ей, или, лучше