Кто сегодня может обольщаться, что нашел определение того, каким должно быть общество между людьми? Закон различает два вида и четыре разновидности гражданских обществ, как и коммерческих обществ, от простых до анонимных. Я прочитал самые уважаемые комментарии, которые были написаны по всем этим формам объединения, и я заявляю, что я нашел лишь применение процедур монополии между двумя или более союзниками, которые соединяют свои капиталы и усилия против всех, кто производит и потребляет, кто изобретает и кто обменивается, кто живет и умирает. Условием sine quâ non (непременным) всех этих обществ является капитал, присутствие которого само по себе создает их и дает им основу; их объектом является монополия, то есть исключение всех других рабочих и капиталистов, следовательно — отрицание социальной универсальности в отношении людей.

Таким образом, в соответствии с определением Кодекса, коммерческое общество, которое бы возвело в принцип возможность для любого иностранца быть ее членом по его простому запросу и немедленно воспользоваться правами и прерогативами партнеров, даже менеджеров, перестанет быть таким обществом; суды автоматически объявят о его роспуске, прекращении его существования. Кроме того, акт такого общества, которым договаривающиеся стороны не предусматривают какого-либо взноса, и который, оставляя за каждым явное право конкурировать со всеми, ограничивается тем, что гарантирует для них работу и заработную плату, не обсуждая ни специализацию производства, ни капитал, ни проценты, ни прибыли и убытки: такой акт может показаться противоречивым по своему содержанию, лишенным как цели, так и смысла, и будет, по жалобе первого невосприимчивого партнера, отменен судьей. Разработанные таким образом соглашения не могут привести к каким-либо юридическим следствиям: люди, которые утверждают, что связаны со всеми, будут рассматриваться как никто; записи, в которых говорилось бы одновременно о гарантии и конкуренции между партнерами, без какого-либо упоминания о социальном фонде и без указания объекта, свелись к трансцендентальному шарлатанству, автора которого вполне можно было бы отправить в Бисетр[207], предполагая, что должностные лица сочтут такого человека сумасшедшим.

Прелести куртизанки, говорит Ж.-Б. Сэй, — это фонд, продукт которого следует общему закону стоимостей, а именно спросу и предложению. Большинство трудов по политической экономии полны таких иллюстраций

И тем не менее было доказано всем, что история и социальная экономика считают достоверным, что человечество было брошено голым и лишенным капитала на земле, которую оно эксплуатирует; следовательно, именно оно создало и создает все богатство каждый день; что монополия является лишь относительным представлением, используемым для определения степени работника с определенными условиями пользования, и что весь прогресс состоит в бесконечном умножении продуктов, в определении их пропорциональности, то есть в организации работы и благосостояния через разделение (труда), механизмы, цеха, образование и конкуренцию. Самое тщательное изучение явлений не предоставит ничего более. С другой стороны, очевидно, что все устремления человечества и в его политике, и в его гражданских законах направлены на универсализацию, то есть на полное преобразование идеи общества, как определяют наши кодексы.

Из чего я заключаю, что акт общества, который больше не будет регулировать вклад партнеров, поскольку каждый участник, согласно экономической теории, не должен иметь абсолютно ничего при вступлении в общество, кроме условий работы и обмена, и который обеспечил бы доступ всем, кто представляет сам себя; я заключаю, говорю я, что такой акт общества был бы не каким иным, как рациональным и научным, поскольку он был бы выражением самого прогресса, органической формулой труда, поскольку он, так сказать, открыл бы человечество самому себе, предоставляя ему рудимент его основания.

Теперь, кто из юристов и экономистов когда-либо подходил к этой великолепной, но такой простой идее ближе, чем на тысячу миль? «Я не думаю, — говорит г-н Троплонь, — что дух ассоциации призван к большим достижениям, чем те, которых он достиг в прошлом и по сей день…; и я признаю, что я не пытался воплотить в жизнь такие надежды, которые я считаю преувеличенными… Есть только ограничения, которые ассоциация не должна пересекать. Нет! Ассоциация призвана во Франции не для того, чтобы управлять всем. Стихийный импульс индивидуального духа также является живой силой нашего народа и причиной его самобытности…

Идея ассоциации (объединения) не нова… Уже у римлян мы видим появление коммерческого общества со всей его атрибутикой из монополий, захватов, сговоров, коалиций, пиратства и продажности… Заказ исполняет гражданское, торговое и морское право средневековья: в то время это был самый активный инструмент труда, организованного в обществе… С середины четырнадцатого века начали возникать акционерные общества; и вплоть до провала Law (закона, англ.) было видно, что они постоянно увеличивались… Как? мы поражаемся тому, что акционируются шахты, фабрики, патенты, газеты! Но уже два столетия, как акционируются острова, королевства, почти целое полушарие. Мы вопием о чуде, потому что сотни вкладчиков собираются вокруг предприятия: но уже в четырнадцатом веке весь город Флоренция был акционирован несколькими торговцами, которые продвинули деятельность своих компаний насколько возможно. — Затем, если наши операции оказались неудачными, если мы были бесшабашными, расточительными или легковерными, мы мучаем законодателя изнуряющими жалобами: мы требуем от него запретов, обнулений (сделок). С нашей манией все регулировать, даже то, что уже кодифицировано; связывать все с пересмотренными, исправленными и дополненными текстами; управлять всем, даже возможностями и неудачами в торговле, мы пишем, находясь среди множества существующих законов: есть чем заняться!…»

Г-н Троплонь верит в Провидение, но, конечно, он сам — не его человек. Он не тот, кто найдет формулу ассоциации, которую требуют сегодня умы, с отвращением относясь ко всем протоколам объединений и ограблений, которые г-н Троплонь свел в таблицу в своем комментарии. Г-н Троплонь сердится, и небеспричинно, на тех, кто хочет все связать в текстах законов; и он сам претендует на то, чтобы заковать будущее в пятидесяти статьях, где самая мудрая причина не обнаружит ни искры экономической науки, ни тени философии. С нашей манией, — восклицает он, — все регулировать, ДАЖЕ ТО, ЧТО УЖЕ КОДИФИЦИРОВАНО!… Я не знаю ничего более восхитительного, чем это заявление, которое делает одновременно правовед и экономист. После кодекса Наполеона, потяните лестницу!…[208]

«К счастью, — продолжает г-н Троплонь, — все проекты перемен, обсуждавшиеся в 1837 и 1838 гг. с таким шумом, теперь забыты. Конфликт предложений и анархия реформистских мнений дали отрицательные результаты. В то время как реакция выступала против агитаторов (за перемены), здравый смысл сделал справедливость многих официальных планов реорганизации гораздо менее мудрой, чем существующий закон, намного менее гармоничными с правилами коммерции, гораздо менее либеральными после 1830 г., чем концепции имперского государственного совета! Теперь все вернулось