Оно предполагает восприятие и переживание не только противоречий внешних, но и внутренних, скрытых; проникновение в их смысл, динамику, взаимопереплетения; овладение всей полнотой смысла созерцаемых и изображаемых событий.

В искусстве чувство трагизма возводится в новую степень одухотворения. В нем дополнительно к очерченному выше переживается, как показал Л. С. Выготский[434], катарсическое «противочувствие», порождаемое диалектикой подчинения жизненного содержания художественной форме. Возникновение новых, обогащенных смыслов сопровождается формированием новых, художественных эмоций. Когда полнота диалектического смысла, антиномичного и трудно-синтезируемого, становится значительной, даже «переливающей через край», интегративные возможности ratio оказываются на пределе и разрешение смысловых напряжений совершается с выходом на уровень глубинных эмоциональных переживаний.

Диалектически-смысловая и эмоционально-оценочная трактовка трагического вносит в традиционные представления необходимый ингредиент историзма, социокультурного динамизма, конкретности. Без такого ингредиента понимание трагического было бы слишком статичным. Понятие смысла (неотделимое от «значения», т. е. понимаемое как «смыслозначимость») предполагает постоянное переосмысление наличного, обновление прежнего смыслового целого. Иначе говоря, понятие смысла – герменевтично и контекстно (в социокультурном плане). Данный методологический принцип, напомню, активно защищал и проводил на практике М. М. Бахтин[435].

Трагическое восприятие во всей своей глубине доступно отнюдь не всем и каждому, без всяких усилий с их стороны. Оно требует от созерцающего субъекта определенных аналитико-синтезирующих и эмоциональных способностей, знаний (экзистенциальных, психологических, социально-исторических, художественных, философских, эстетических), определенных навыков и умений.

Искомую смысловую полноту далеко не всегда удается схватить сразу. Чаще к ней приходится буквально пробиваться, продираться сквозь целый лес «самоочевидных» частных правд и неизбежных искажений, иллюзий. Только реализация установки на преодоление односторонностей, на постижение полярностей, диалектических противоречий, на овладение всей «симфонией смысла» может вызвать полноценное трагическое переживание, подлинный катарсис.

Трагический опыт XX века. Трудности и издержки осмысления. XX век истекает, уходит в историю. Все виды трагического, выявленные классикой: героическая трагедия; трагедия заблуждения («нравственной вины»); трагедия жертв насилия, прежде всего социального; трагедия поединка человека с природой и злоупотребления свободой; в конце концов, трагедия самих вершителей зла – все они без исключения испытаны, пережиты современным человечеством, составляя неотъемлемую скорбную часть исторического опыта XX столетия. Трагическое мироощущение, ставшее характерной чертой человека наших дней, питает трагедийные формы искусства. Есть и обратная форма связи, обратное воздействие искусства на жизнь.

Все это подлежит анализу, обобщению, требует своего осмысления. Но как расходятся между собой пути, уровни и плоды осмысления трагического в современной жизни и в искусстве! Иногда методологии трудно совместимые, даже не сопоставимые, встречаются буквально под одной обложкой. Вот знаменательный пример.

Л. Я. Гозман и А. М. Эткинд в совместной журнальной статье начала 90-х годов писали, имея в виду «перестроечные» сдвиги в общественном и личном сознании: «Инсайт для того, кто его достиг, – мгновенное прозрение. (…) И непонятно, как можно было не видеть этого раньше»[436]. А далее все просто: прозрел сам – просвети других. Обществу нужен теперь, заявляли авторы статьи, управляемый катарсис. Он излечил бы россиян, с одной стороны, от «невроза» (читай: тоталитарного синдрома), а с другой – от «наркотического пристрастия» (химеры былого величия). В самозванных специалистах по «управляемому катарсису» недостатка явно не будет. Гозман и Эткинд уже начали свою катартику, свою психотерапию…

Почти рядом с вышеназванной статьей редакция «Вопросов философии» поместила интервью с современным французским философом Андре Глюксманном, выдержанное совсем в другом тоне. В интервью говорится о трагическом в связи с проблемами современной этики (это – новая, нетрадиционная этика, которую автор называет «солидарностью потрясенных»). «Здесь нельзя не вспомнить, – попутно замечает философ, – о греческой трагедии, суть которой вовсе не в том, что один мстит другому за причиненное ему зло…» (Т. е. самый справедливый и благородный нравственный пафос в сфере трагического – еще не все).

Далее французский философ поворачивает и вовсе куда-то «в сторону» – в сторону от российских своих коллег, от привычных нашему уху речений. Основу формирующейся ныне «солидарности задетых» составляет, согласно Глюксманну, «способность видеть в самом себе возможный источник насилия, нетерпимости и жестокости. Это как раз то самое самопознание, о котором говорил Сократ. По сути дела, «солидарность потрясенных» предполагает эту интериоризацию зла, опыт ее переживания. Речь идет, по существу, о способности к конфликту с самим собой, о такой внутренней способности к нему, когда вы не проецируете его причину вовне, на других… Иными словами, прежде чем анализировать тоталитаризм на уровне страны, нужно заглянуть в собственную душу и посмотреть, в чем же я сам являюсь проводником тоталитарного типа поведения? (…) Что же такое это чувство трагизма, если не открытие зла, не опыт открытия и переживания того, как трудно устранить зло из нашего мира, как не осознание крайне разнообразных путей интериоризации зла?»[437]. Затем французский философ переходит к художественным прозрениям Ф. М. Достоевского.

Альтернативность двух обозначенных позиций в вопросе о трагизме XX столетия – поверхностной, субъективистской, вульгаризаторской, с одной стороны, и саморефлексивной, «раздумчивой», ведущей к полноте смысла и полноценному нравственноэстетическому катарсису, с другой – кажется мне очевидной.

Наши мыслящие современники стремятся охватить, выразить всё катастрофическое содержание XX столетия единым словом, именем, формулой. «XX век – век величайших трагедий» – одно из первых наименований в этом ряду.

Рядом с этим определением есть еще одно: «Век масс». С. А. Левицкий, ученик и последователь Н. О. Лосского, в своей «Трагедии свободы» пишет: «Выход масс на авансцену истории, и в связи с этим пробуждение массовой психологии, столь легко переходящей в массовую психопатологию…» – вот еще один фактор, источник «трагедизации мировой истории»[438].

Нередко в аналогичном контексте можно услышать и третью «крылатую» формулу: «Век невиданной манипуляции массовым сознанием».

Между тремя приведенными обозначениями века ХХ-го, на первый взгдяд, мало общего, каждое как будто говорит только о своем. В действительности, все они взаимосвязаны и характеризуют одну и ту же сущность.

Сознание миллионов участников исторического процесса в наше время часто неадекватно объективному значению их собственных деяний. Я говорю о распаде, несоответствии друг другу объективно-трагического содержания событий, и характера, глубины их осознания и переживания субъектом (индивидуальным и социальным). И в этом состоит одна из характернейших граней трагизма, присущего XX веку.

Сам факт существования такого зазора создает возможности для односторонних, а то и откровенно тенденциозных интерпретаций исторических событий и соответствующих образов искусства. (Для управления общественным сознанием, манипулирования им). К этому причастны не только «верхи» и «низы», но и прослойка между ними – «интеллектуалы», интеллигенция. Рядом с идеологизмом «чистой воды» могут соседствовать и самые искренние заблуждения. Отличить одно от другого бывает не так-то просто.

Один такой пограничный эпизод имеет прямое отношение к трагическому чувству как компоненту