вдруг разом начали бешено аплодировать, подпрыгивая и воздевая руки, и чуть ли не бить друг друга по плечам и спинам кулаками, — они кричали что-то себе и Ахиллу, их лица были красны и искажены гримасами ненависти и стыда, и можно было услышать в их криках и «гады», и «сволочь», «пошли они все», «несогласны», «мы с вами» и — хуже всего — «забастовку!»

Но Ахилл поднял руку, они понемногу стали стихать. Лерка, увидал он, старалась судорожно укротить рыдания. Он подошел к роялю, сел и медленно и тихо наиграл те звуки из «Ахиллеса» Ласкова, которые услышал от Мировича.

СОН РОЩ — ПЛЕСК ВОД — ТЕНЬ ГОР — МИР ЗВЕЗД

ЗВЕЗД МИР — ГОР ТЕНЬ — ВОД ПЛЕСК — РОЩ СОН

— Что я хочу вам сказать? Ахиллесом звали моего отца. Он был знаменитым дирижером. И был композитор. Я, к несчастью, не знаю его музыку. Но знаю, что отец писал и не закончил оперу об Ахиллесе. То, что я сейчас проиграл, — это одна, короткая тема оперы. Это первые звуки, которые играл на своей волшебной кифаре кентавр Хирон, когда начал обучать маленького Ахиллеса музыке и другим познаниям.

Ахилл еще раз повторил уже сыгранное.

— Я тоже пишу об Ахиллесе. И только что закончил… часть музыки о нем. «Симфония-миф», так я это назвал. А теперь, оказывается, и вы тоже сочинили… нечто об Ахиллесе. Очень рад. Спасибо.

Класс пошевелился.

— Ну а теперь, давайте-ка, поговорим. Начистоту. Только без шума и крика. — Он показал на дверь. — Сначала вы. По одному.

— Вас увольняют. Это правда?

— Я об этом еще не знаю. Но думаю, что да.

— А за что?

— Многое накопилось. Но главное вы и сами понимаете: в школе с вами были, вам преподавали учителя, которые не хотели из вас воспитывать приспособленцев, трусов, лжецов. Вы знаете, конечно, кто эти учителя.

— Вы!

— Вы, Михаил Ильич!

— Ну, я тоже старался. Я рад, что вы это понимаете.

— А радио, Михаил Ильич? Это не вранье?

— Что ты имеешь в виду? Что я сочинил произведение на тексты «Правды»?

— Ну, хотя бы…

— Это верно.

— Они говорят, что увольняют вас за это.

— Глупо. Но думаю, тут уж все заодно.

— А услышать можно — это ваше сочинение?

— Услышать? Не знаю, что вам ответить. Это же крамола теперь, не так ли?

— Ну и что? Наплевать. У кого-нибудь дома?

— Посмотрим. Во всяком случае, не сейчас. Сейчас вам это ни к чему.

— Я вам хочу сказать, Михаил Ильич, объявить от имени класса, мне поручили, что в ответ на ваше увольнение мы в знак протеста объявляем сидячую забастовку и, приходя каждый день в школу, отказываемся заниматься в классе, пока вас не восстановят. Это решение принято единогласно при трех воздержавшихся.

— Послушайте, ребята! — вскочил Ахилл. — Да это вы единогласно сошли с ума!

— Нет! Нет-нет!

— Это они сошли с ума!

— Гады!

— Тихо-тихо! Не галдите. У меня болит голова. Давайте поговорим спокойно.

Ахилл поднял руки:

— …авайте-овор… я скасать… пово… говори-мим… копой-но…

Класс смолк. Все смотрели на учителя.

За окнами серел московский зимний полдень. Был один из первых дней февраля, и много чего в этот день, в этот миг повсюду происходило — симультанно, синхронно, одномгновенно.

В жизнеописаниях людей, чьи имена хранятся в истории человечества, так же как и в трудах, посвященных самой истории, нередко можно увидеть так называемые синхронистические таблицы — списки дат и событий, помещающих то, о чем говорится в данном труде, в общий временной контекст мировой культуры, истории, цивилизации. Нам, положим, дают в одной строчке узнать, что испанец Сервантес и англичанин Шекспир жили в одно и то же время, оба умерли в 1616 году, когда Францией правил Людовик XIII, а в России первый Романов. Таких культурно-исторических параллелей, конечно, бесчисленное количество, размышлять над ними для ума полезно, чем, между прочим, Ахилл любил в юности заниматься. Однажды он, например, открыл для себя, что летом 1917 года, меж двух революций, потрясших Россию, в дни большевистских и корниловских мятежей, молодой Прокофьев писал «Классическую симфонию», а молодой Пастернак писал книгу стихов «Сестра моя жизнь». В книге есть стихотворение «Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе». В Разливе в это время жил Ленин, вернувшийся в Россию из Швейцарии, где тогда же, летом 1917 года жил молодой Стравинский, в Россию уже не вернувшийся (не считать же возвращением его короткий сюда концертный визит 1962 года)…

Но, вообще говоря, есть в нашем представлении о симультанности событий великая ирония. Уж очень мы хотим приписывать все только случаю и тем, конечно, признаем свое бессилие увидеть связь — увидеть связь времен, — соединяющую множество отдельных происшествий в подвижную, живую и единую картину мира. И даже если сводка новостей в газете или на телеэкране старается дать в грубой, опрощенной форме эту картину, мы втайне чувствуем нечто похожее на раздражение: мы не хотим ощущать эту связь, внутренне мы ее отвергаем. Ведь каждый из нас есть вселенная, и все, что с нами происходит, есть события в себе и сами по себе, и мы знаем, что только лишь происходящее с нами реально, существенно и непреходяще, а все остальное — случайно, незначительно и иллюзорно. Ощутить всею плотью своей и разумом, как синхронно с вселенной твоей существуют еще мириады вселенных других, ощутить, поражаясь тому, как средь множеств событий, симультанно творимых тут — там, ближе — дальше от центра вселенной твоей, существует всего лишь одно небольшое событие — твое «я» в этот короткий, как молния, миг, означает собой откровение всеобъемлющее и страстное. Оно-то, это откровение, кружа, будто в танце галактик, нисходило к сознанию Ахилла в тот ослепительный миг, когда, встав перед классом, поднял он руки.

Радио в этот момент сообщало, что сегодня в Москве небольшая метель, гололед и туман, температура минус восемь по Цельсию. А далеко-далеко, за океаном, Соединенные Штаты страдали от внезапного сильного холода и невиданного снегопада, там не летали самолеты и застревали машины. Новоизбранный президент США обращался к народу с призывом преодолеть энергетический кризис, вызванный и необычайно холодной зимой, и политикой нефтедобывающих арабских стран. И еще, обращаясь к народу, президент подтверждал свои обязательства по защите прав человека в мире. Говорил он это тогда, когда московская оперативная группа гебистов готовилась к «делу» — схватить на улице одного из членов комитета «Хельсинки», созданного для того, чтобы следить, как права человека соблюдаются в СССР. Лейтенант еще одной оперативной группы писал в это время отчет