поднимаемся на этаж, я звоню, Вера открывает дверь и растерянно смотрит на Бондарчука, да и как тут не удивиться – муж привёл домой человека, у которого в кармане легендарный приборчик со стрелкой, зашкаливающей на фамилии «Меньшов».

У нас в квартире бедлам, ремонт ещё не закончился, вот в такой обстановке мы с Сергеем Фёдоровичем уединились на кухне и часа за два уговорили бутылку коньяка. О чём только не говорили, в том числе я спрашивал, как работать с иностранцами, а он делился своим богатым опытом в этом деле. Когда Бондарчук уходил, мы обнялись, прощаясь.

Как объяснить эту метаморфозу? Что заставило Сергея Фёдоровича взять и подойти как ни в чём не бывало с рюмкой в руке? Почему в один прекрасный день загадочный заграничный приборчик не зафиксировал обычной вспышки эмоций? Думаю, понимаю причину. В моей жизни не раз так случалось: люди подозревали меня в злокозненных намерениях, а потом присматривались и понимали: да он ведь просто малахольный. Так и Бондарчук, вероятно, посчитал, что я принимаю участие в заговоре, а потом сообразил, что моё выступление на V съезде не ради должностей и привилегий, что ни в какой интриге я не замешан. И действительно, я совершенно не способен вести какие-то закулисные игры, планировать многоходовые комбинации…

И вот с тех пор, к изумлению коллег, мы стали мило общаться с Сергеем Фёдоровичем, подолгу беседовали, встречаясь на «Мосфильме», чуть ли не в обнимку ходили по коридорам студии, но почему-то запомнилась, зафиксировалась в истории не эта последняя страница, а громкий конфликт после V съезда.

Примирение наше случилось в 1989 году, а умер Сергей Фёдорович в 1994-м. На Союз кинематографистов он был обижен смертельно, оставил распоряжение, чтоб не было прощания в Доме кино, чтоб хоронили его прямо из церкви.

44

О новом худсовете, толпе на Пушкинской площади, убеждениях Святослава Фёдорова, хитростях Егора Яковлева и статье Нины Андреевой

В эти же перестроечные годы я стал начальником. Как-то ко мне подошёл Владимир Яковлевич Мотыль: «Володя, нам надо организовывать свою студию жанрового кино». Среди инициаторов, кроме Мотыля, значились Рязанов и Митта, вместе они и выбрали подходящую кандидатуру на должность руководителя, а после моего согласия вышли с предложением к дирекции «Мосфильма» – к тому времени они меня ещё не раскусили, принимали за своего. Так я возглавил творческое объединение «Жанр». Следуя моде, учредили свои студии и другие: Карен Шахназаров, Валентин Черных, Сергей Соловьёв, Владимир Наумов. Началось соревнование, которое поначалу выражалось в том, кто соберёт наиболее авторитетный худсовет. На этом поприще мне удалось отличиться: я привлёк беспрекословных лидеров общественного мнения конца 80-х – главного редактора «Московских новостей» Егора Яковлева и знаменитого микрохирурга Святослава Фёдорова. Кроме этих символических фигур перестройки в худсовет вошёл Владимир Яковлевич Лакшин, признанный интеллектуал, литературовед, соратник Твардовского по «Новому миру»; согласился участвовать в нашем деле и Валерий Семёнович Фрид – выдающийся сценарист, классик советского кино.

Вновь организовавшиеся объединения начали с новаций, почти все отказались от сотрудничества с профессиональными директорами, выпускниками профильного факультета ВГИКа, пошёл по этому пути и я, пригласив на должность директора Диму Попова, моего однокашника, компаньона по путешествию через Кавказский хребет – он к тому времени оказался на административной работе во МХАТе. Это был романтический период, когда прежняя система представлялась абсолютно непродуманной и совершенно неприемлемой, правда, довольно скоро, когда дело дошло до реальной работы, пришлось возвращаться к проверенным кадрам – мосфильмовским директорам, знающим все закоулки киностудии, на которых человек со стороны может запросто заблудиться.

Главным редактором я взял даму, по сценарию которой намеревался снимать кино, но и тут – разочарование: моя протеже оказалась образцовой интриганкой. Попытался её уволить – не тут-то было, дама собрала партийную комиссию, от меня потребовали отчёта, и по ходу разбирательства стало ясно, что проведена серьёзная закулисная работа, что сейчас будут увольнять не её, а меня; еле-еле отбился, и с дамой удалось расстаться.

Со временем отжили своё и новомодные худсоветы, хотя поначалу они так соответствовали духу времени: это ведь здорово – собираться в компании прорабов перестройки и в атмосфере гласности обсуждать творческие планы!

Тогда казалось, что появление новых лиц в руководстве (будь то генсек партии, директор завода, главред газеты, худрук театра) приведёт к неизбежным переменам к лучшему. На этом заблуждении основана эйфория любой революции. Но ведь если не существует поддержки снизу, если революция не выражает того, что называется «народными чаяниями», фиаско неизбежно. И в этом смысле показателен опыт большевиков, которые после своей победы в 1917-м смогли за четверть века подготовить страну к войне, находясь в несоизмеримо более сложных обстоятельствах, если сравнивать с революционерами конца 80 – начала 90-х. Без поддержки народа, который понимал, что новая власть действует в его интересах, без прочной внутренней связи с большинством ничего бы у них не вышло.

Китайская мудрость – «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен» – стала особенно популярна у нас во времена перестройки. Я категорически не согласен с этим утверждением, скорее солидарен с Тютчевым: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!» Хотя понимаю: вряд ли со мной согласятся те, кто в 80–90-е оказался жертвой этих самых перемен, лишился, скажем, квартиры, стал бездомным в результате внедрения «рыночных институтов», оказался в один момент отрезан от исторической родины где-нибудь в Таджикистане или на той же Украине. Но если тебя не коснулись напрямую последствия тектонических сдвигов истории, если ты не ночуешь в подвале, не роешься в мусорном баке, не спасаешься бегством от разъярённой толпы националистов, борющихся с «русской агрессией», – перемены могут восприниматься по-другому.

Перестройка стала для меня временем прозрений, открыла глаза и на Французскую революцию, и на Февральскую с Октябрьской, и на любую другую эпоху перемен. Я увидел воочию на конкретном историческом примере, как человеческое сообщество тыкается слепым котёнком в разные стороны, совершенно не зная себя самоё, не понимая собственной природы. Я увидел, как растерянность, сопутствующая всякой революции, проявляет в людях с, казалось бы, безупречной репутацией такие скверные качества, о которых невозможно было и помыслить; как эпоха смены формаций выталкивает на авансцену истории тёмных личностей, делает значимыми фигурами тех, кто в иных обстоятельствах был бы безоговорочно зачислен в мошенники. Я увидел многотысячные, миллионные толпы на площадях, постепенно убеждаясь, что туда несёт людей, которым не удалось реализоваться, уверенных, что виновата в их персональных несчастьях порочная система, и лишь на этом основании желающих сменить принципы общественного устройства. Эти люди стоят на площади, взявшись за руки, поют песни, раскачиваются, выкрикивают лозунги, но жизнь – не на их стороне. Своим протестом эти люди с площади расчищают дорогу другим.

Недавно посмотрел документальный фильм о выборах во Франции – точно такая же многочисленная толпа сторонников Франсуа Олланда заполнила площади, рвала глотки и всё-таки привела к власти невзрачного провинциального клерка, абсолютное политическое ничтожество. Таким же образом ничтожных личностей приводила во власть толпа, которую мне довелось наблюдать в Москве. Помню людской поток на Тверской улице, вместе с которым я оказался возле магазина «Армения» и закричал снизу Саше Лазареву, жившему в этом доме на восьмом этаже, и каким-то чудом он меня услышал. Я попросился к нему и вскоре наблюдал с балкона за человеческим муравейником, заполнившим Пушкинскую площадь. Интрига была в том, что милиция не пускала народ на Манежную, и возбуждённая толпа всей своей массой сосредоточилась на этом вполне объяснимом запрете. Я видел, как у людей горела в глазах навязчивая идея: вот прорвёмся туда, на Манежную площадь, и победим, и в стране восторжествует справедливость.

Толпа эта возникла как целостное явление ещё году, наверное, в 1989-м, задолго до финального символического действа, когда на Лубянской площади крушили памятник Дзержинскому. По отношению к тем, кого я видел на улицах и площадях Москвы, вполне можно было применить термин Юрия Афанасьева – «агрессивно-послушное большинство», хотя адресовалось определение одного из лидеров перестройки прямо противоположному лагерю, тем, кто не поддерживал реформы Горбачёва. Таковых как раз было меньшинство, их голос звучал в прессе и на ТВ изредка, на площадях они были малозаметны, а интонация редких выступлений – увещевательной. По сути, в этом же ключе высказалась и Нина Андреева, её статья 1988 года «Не могу поступаться принципами» даже и не претендовала на роль исторической, однако противодействие публикации было столь масштабным, что материал «Советской России» вошёл в историю, а саму Нину Андрееву превратили в символ консерватизма и мракобесия. Между тем рядовой преподаватель химии Ленинградского технологического института