Я тоже не могу, сказала она, поднимаясь с пола и расстегивая блузку, но у нас нет выхода. Здесь полно наших отпечатков, мы вломились в чужой дом в отсутствие хозяина. Вы провели три часа рядом с трупом, что вы делали? Почему не позвонили сразу? Уничтожали улики? Вас арестуют и депортируют. А меня – распнут, даже если оставят на свободе.

Доменика сложила свою одежду и повесила на спинку стула, в лунном свете ее грудь казалась голубой. Радин послушно снял свитер, подумав, что Понти и служанка тоже, наверное, раздевались, когда заворачивали австрийца в мешок для удобрений.

Но там была кровь повсюду, а мы – зачем? Босая Доменика ходила вокруг кресла, что-то бормоча, будто знахарка вокруг бани. Она кивнула, когда он нашел на кухне свою сумку и достал из нее моток скотча, принесенный в прошлый раз для упаковки холстов. Когда они наконец стащили тело с плетеного кресла, кресло закачалось, застучало полозьями по полу, и звук показался Радину оскорбительным.

Чехол от спального мешка был слишком коротким, он еще раз сходил на кухню и достал два мусорных пакета. Потом он принес тряпку, вытер липкую лужу на полу и тряпку тоже сунул в чехол. Мой муж давно в этой реке, сказала Доменика, когда они вытащили тело на задний двор, он там с тридцатого августа прошлого года. Дождь кончился, но трава была мокрой и невыносимо скрипела. Радин думал о том, что было в бутылке с белой кольереткой, и о том, кто желал хозяину дома смерти. Затылок у него ломило, словно на голову надели повязку обезьяньего царя, которая затягивается сама по себе.

Этот царь тоже выпил небесного вина, которое пить не стоило.

* * *

Радин открыл глаза, встал, нашел бутылек с чешуйками, кинул в рот еще две и запил холодной заваркой. Утренний свет пробивался сквозь жалюзи, рисуя на полу пятнышки конфетти. Радин сидел на диване мертвеца, которого зимой бросили в реку, отправили на остров Блаженных без лодки и без сопровождения. Сегодня он сделал то же самое с другим человеком, руки его тряслись и, казалось, были покрыты зеленой слизью.

Так вот зачем я здесь, я посредник! Психопомп поневоле, исполнитель, жалкая фигура на доске, возомнившая, что двигается самостоятельно.

Он почувствовал, что горло свело, не стал сдерживаться и разрыдался в полную силу. За стеной послышался сердитый возглас, чуть позже по ней постучали кулаком. Слезы были солеными, и он удивился, за последний год он привык плакать без соли и без причины. Потом он упал и заснул.

Во сне к нему явился Кристиан в банном халате на голое тело, сел на край дивана и спросил, почему он не кормит его кота. Радин попытался подняться, но аспирант легонько толкнул его ладонью, и он свалился обратно, будто его ударили битой в живот.

– Подумай о досках Босха. Они у нас, в Вене, разумеется. На одной стороне голый пупсик с ходунками, а на другой сам знаешь кто. Или ты уже догадался?

– Догадался, – сказал Радин, не открывая рта. – А почему ты в халате?

– Он еще спрашивает! – Австриец хлопнул ладонью по колену. – Ты же всю мою одежду сносил, проходимец. Я думал, ты известный писатель, даже гордился тобой, но ты, видать, известен только по портерным.

– Кто виноват в твоей смерти? Это был несчастный случай?

– Кто разрешил тебе брать мои бульонные кубики? – перебил аспирант. – Если поскрести любого из нас, как лотерейный билет, обнаружится тот, второй. Мы – те, кем мы притворяемся, надо быть осторожнее.

– Я это где-то читал или слышал. – Радин приподнялся на локтях, пытаясь разглядеть лицо аспиранта, но почувствовал страшную усталость и снова лег.

– Читал он, читака грозный. Среди вашего брата тоже хватает шутников. Возьми хоть Монтескьё с его греческой поэмой, найденной в библиотеке епископа.

– Поэмой? Прости, я теряю нить разговора, – сказал Радин, – у меня была тяжелая ночь.

– Был еще Гераклит, тот обмазался навозом, и во сне его растерзали собаки, – мрачно сказал Кристиан, поднимаясь с дивана. – Вставай, хватит валяться. Klick, klick, klack!

Лиза

Вчера я пришла с репетиции поздно, Понти уже забрался в постель и спал. Я налила себе холодного чаю и села на подоконник. Я знала, что длинный день, начавшийся январским утром в охотничьем флигеле, уже завершается, что нам осталось только поговорить – и все, vá embora! Я сидела там около получаса, но нужные слова так и не пришли.

Что я могла ему сказать? Что я каждый месяц оплачиваю счет за телефон Ивана, а потом звоню и слушаю гудки, здоровые, полновесные гудки и гудение живых проводов. Что вернись он сейчас, я бы сказала: делай что хочешь, играй, воруй, ночуй под забором! Можешь хоть домой своих уиппетов притащить, я буду жарить им потроха, печенку и утиные сердечки.

Слишком поздно, написано на марке нетонущей почты. Нет, это на штрафной марке написано, для тех, кто опоздал к почтовому поезду. А на марке нетонущей почты нарисованы чайки, кружащие над сейфом с сокровищами, а сейф плывет себе в океанских волнах и лениво подает сигналы – просто так, никому, кому ни попадя!

Солнце село за крышами Гайи, с реки потянуло сквозняком, а Понти все спал. Костюм для завтрашней церемонии в сумерках белел рубашкой и был похож на человека, прислонившегося к стене. Сейчас я слезу с подоконника, соберу дорожную сумку, разбужу его и выставлю на улицу. Найдет где ночевать, он ведь местный, cara durão.

Где-то в августовских сумерках мы с Иваном шли по склону холма, спускались к реке, я пудрила нос, ворчала, прихлебывала кофе из стаканчика, а он смотрел на меня весело и врал, что нашел работу, что вот-вот, буквально завтра, начнет приносить деньги, от которых у нас в доме станет так тепло, что расцветут даже кактусы.

Я смотрела на лицо Понти, на его смуглую руку, лежащую поверх одеяла, и думала, что объятия, даже самые животворные, ничего не значат. Слухи о сексе сильно преувеличены, как говорит коренастая Марта, получившая мою партию в учебном спектакле.

Я спала с этим человеком четыре месяца, и все это время он сокрушался о моей потере и рассуждал о природе азарта. Где-то играет твой парень, говорил он, ставит на красное, ставит на черное, и вместо души у него собачий свисток. А ты все ждешь, дурочка!

Я слезла с подоконника, сняла с вешалки костюм, свернула и положила на дно сумки, на них пристроила пингвинью рубашку, а по бокам разложила свитера и белье. Там были какие-то бумаги, тетрадь и пара записных книжек, их я сунула сверху и застегнула молнию. Покончив с этим, я тихо вышла, прикрыла дверь, поднялась на крышу и потанцевала там немного, в трико и босиком.

Конец первого акта: потрясенная обманом, Жизель теряет рассудок и умирает. Не дождетесь! Меня обманули сразу трое мужчин, граф, старый лесничий и немец-перец-колбаса. Граф бежал, немец умер, а с лесничим я нынче утром занималась любовью – и так кричала, что сеньора Бони постучала в стену чем-то железным, наверное, каминной кочергой.

Доменика